«А лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь...

— Что сделаю я для людей?! — сильнее грома крикнул Данко.

И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце

и высоко поднял его над головой.

Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца,

и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям,

а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу,

дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.

— Идем! — крикнул Данко и бросился вперед на свое место,

высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям».

 

 I

 Легенду о Данко, выведшего отступивших от врага и растерявшихся  в глухом лесу людей, рассказала в молдавской степи Максиму Горькому  старуха Изергиль. Она же рассказала ему и легенду о Ларре, противопоставившего людям нечеловеческое и навек изгнанного ими. Ларра превратился в тень, изредка являющуюся под видом иллюзии облака, а искры сердца Данко сверкают в ночи, увековеченные во времени. «Эти искры от горящего сердца Данко. Было на свете сердце, которое однажды вспыхнуло огнем... И вот от него эти искры. Данко — один из тех людей, молодой красавец. Красивые — всегда смелы. И вот он говорит им, своим товарищам:

— Не своротить камня с пути думою. Кто ничего не делает, с тем ничего не станется. Что мы тратим силы на думу да тоску? Вставайте, пойдем в лес и пройдем его сквозь, ведь имеет же он конец — все на свете имеет конец! Идемте! Ну! Гей!.. Посмотрели на него и увидали, что он лучший из всех, потому что в очах его светилось много силы и живого огня.

— Веди ты нас! — сказали они.

Тогда он повел...  Повел их Данко. Дружно все пошли за ним — верили в него. Трудный путь это был! Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилую пасть, глотая людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной. Переплелись их ветки между собой; как змеи, протянулись всюду корни, и каждый шаг много стоил пота и крови тем людям. Долго шли они... Все гуще становился лес, все меньше было сил! И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он, молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и ясен.

Но однажды гроза грянула над лесом, зашептали деревья глухо, грозно. И стало тогда в лесу так темно, точно в нем собрались сразу все ночи, сколько их было на свете с той поры, как он родился. Шли маленькие люди между больших деревьев и в грозном шуме молний, шли они, и, качаясь, великаны-деревья скрипели и гудели сердитые песни, а молнии, летая над вершинами леса, освещали его на минутку синим, холодным огнем и исчезали так же быстро, как являлись, пугая людей. И деревья, освещенные холодным огнем молний, казались живыми, простирающими вокруг людей, уходивших из плена тьмы, корявые, длинные руки, сплетая их в густую сеть, пытаясь остановить людей. А из тьмы ветвей смотрело на идущих что-то страшное, темное и холодное. Это был трудный путь, и люди, утомленные им, пали духом. Но им стыдно было сознаться в бессилии, и вот они в злобе и гневе обрушились на Данко, человека, который шел впереди их. И стали они упрекать его в неумении управлять ими, — вот как!

Остановились они и под торжествующий шум леса, среди дрожащей тьмы, усталые и злые, стали судить Данко.

– Ты, – сказали они, – ничтожный и вредный человек для нас! Ты повел нас и утомил, и за это ты погибнешь!

– Вы сказали: «Веди!» – и я повел! – крикнул Данко, становясь против них грудью. – Во мне есть мужество вести, вот потому я повел вас! А вы? Что сделали вы в помощь себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь более долгий! Вы только шли, шли, как стадо овец!

Но эти слова разъярили их еще более.

– Ты умрешь! Ты умрешь! – ревели они.

А лес все гудел и гудел, вторя их крикам, и молнии разрывали тьму в клочья. Данко смотрел на тех, ради которых он понес труд, и видел, что они – как звери. Много людей стояло вокруг него, но не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них. Тогда и в его сердце вскипело негодование, но от жалости к людям оно погасло. Он любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут. И вот его сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, и тогда в его очах засверкали лучи того могучего огня... А они, увидав это, подумали, что он рассвирепел, отчего так ярко и разгорелись очи, и они насторожились, как волки, ожидая, что он будет бороться с ними, и стали плотнее окружать его, чтобы легче им было схватить и убить Данко. А он уже понял их думу, оттого еще ярче загорелось в нем сердце, ибо эта их дума родила в нем тоску.

А лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь...

– Что сделаю я для людей?! – сильнее грома крикнул Данко. И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой. Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.

– Идем! – крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям.

Они бросились за ним, очарованные. Тогда лес снова зашумел, удивленно качая вершинами, но его шум был заглушен топотом бегущих людей. Все бежали быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца. И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко все был впереди, и сердце его все пылало, пылало!

И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была — там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя и золотом сверкала река... Был вечер, и от лучей заката река казалась красной, как та кровь, что била горячей струей из разорванной груди Данко. Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, — кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и — умер».

Опустошенный безволием субъекта истории бег времени парализовал «напряженность принципа» (Гегель) творчества истории по законам ее основания и мне представилось оправданным приведение легенды о Данко полностью.

Представленные в легендах Изергиль о Данко и Ларре прототипы актуальны и для современной истории, являя собой взаимоисключение великого и ничтожного проявлений человеческой сущности. 

Но ничтожность переживаемого современного исторического времени и сопутствующее ему качество человека имманентно взаимообусловлены и взаимоопосредованы, а потому выдвигаются на первый план именно жалкие опосредования распада личности. В случае Данко мерзость подобного распада зафиксирована в моменте, когда люди, «радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали, что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце. Только один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой... И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло...».

   Но легенду завершает не минорный аккорд низменной осторожности спасенного прообраза будущего обывателя истории. «Осторожный человек», наступивший ногой на сердце Данко, на самом деле наступил на собственный взлет. В наших реалиях он оказался в ситуации сомнительного выбора из двух зол: одно – зло Ларры, другое – зло фашизма. И ни одно из этих зол не «меньшее», потому как они не только неразделимы, но с наступлением окончательной предельности капитализма (предыстории) во всех его «нео» личинах-маскировках, предполагают и обусловливают друг друга.  Ибо в надежде сохранить себя, преступный капитал порождает фашистскую диктатуру, точно также, как фашистская диктатура нуждается в глупости «осторожного человека», затягивая петлю на его шее.  И вместо того, чтобы зажечь свое сердце, у живущего «с дымом в груди» (В. Винниченко) «осторожного человека» снова возникает надежда на восклицательное звучание последней фразы легенды о Данко: «Вот откуда они, голубые искры степи, что являются перед грозой!».  

Не допустив угасания света Революции,  Героическое Сердце Кубы бьется в унисон ритма своего восхождения к жизнедеятельной этике Хосе Марти уже на протяжении 55 лет. И  ярким факелом горят Сердца Пятерых, вобравших в себя немеркнувший огонь полноценной человеческой жизни кубинского народа. Жизни, от которой слепо отреклись «осторожные» обыватели затхлого пространства «постсоциализма».

 II

Ничего странного нет в том, что интенсивность усредненности человека в пространстве «пост» (исключительно во всех используемых ныне ипостасях освобожденного от наполненности времени данного понятия) с неизбежностью обостряет вопрос о сущности и качестве личности. Но его обостренность не освобождает его же от банализации, трусливо и тщательно скрываемой современными «рефлексантами» за туманно-рафинированными рассуждениями о «потаенных страданиях» себя «непонятых».  Замечательных людей нет там, где нет жизни за пределами деяния общезначимых смыслов. Это было обосновано уже Аристотелем. Личность есть действительный человек как такое особенное, которое возможно как практическое утверждение всеобщего (всеобще значимого). Для утверждения себя как личности необходимо взятие трех высот в значение единой высоты: гносеологической, которая заключается в понимание сущности фундаментальных противоречий всеобщего в мире, разделенном на противостоянии частных интересов; нравственной, которая выражает себя в практической воле утверждения всеобще значимого в историческом развитии; эстетической, которая есть атрибутивное стремление человека к красоте и в силу этого является и началом, и завершением смысла его жизни.

Логическое содержание и императивы этих высот выведены историей человеческой мысли и остаются «тайнами» лишь постольку, поскольку требуют мужества в их осуществлении.

Но есть отличия. Логика, этика и эстетика Канта так и остались антиномиями, распятыми на скрижалях лицемерия зашедшей в тупик западноевропейской культуры. И осталось незамеченным предсмертное напутствие их автора расположить (переместить в хронологию критической трилогии) написанную им последнею «Критику способности суждения» (теория эстетического) между «Критикой чистого разума» (системой логики) и «Критикой практического разума» (теорией морали).

И дело не только в том, что и такое расположение ничего не меняло в практическом бессилии кантовских «критик», окончательно обнаруженной в «Капитале» Маркса в качестве «Критики политической экономии». Суть в том, что, подчинив себя этой самой политической экономии и заангажировав себя в качестве ее обслуги, западноевропейская культура трансформировалась в антикультуру, окончательно дискредитировав и сущность личности.

Взамен – личность, впавшая не в индивидуальность, которая представляет собой становление личности периода поиска тех самых общезначимых смыслов. Поиска, требующего соответствующего образования и самообразования духа.   В отсутствии поиска и нахождения таких смыслов возникает «личность», идентифицирующая себя с индивидуализмом, болезни которого намертво идентифицированы с неклассической философией его же, западноевропейского духа. Духа, отрекшегося от императивов разума классики с такой же болезненной пристрастностью, как и от практических императивов противостоящего ей марксизма.

Этот больной индивидуализм утвердил в дальнейшей истории Западной Европы три свои основные формы: маниакальный синдром, выраженный в формуле «Я больше другого Я»; сочетающийся с крайностями первого формула тщательно скрытого комплекса неполноценности, выраженная как «Я меньше другого Я»; и вездесущая формула «постмодерна» как «Я меньше самого себя», как «Я», стремящееся к ерунде, сворачивающееся в рекламе приготовления еды, обустройства быта, шампуни от перхоти  и всей остальной чертовщины, от которой зависла челюсть, а с лица исчез интеллект на славу безумной «нормы» прибыли от низменности инстинктов и человеческих пороков.

Этот субъект захотел быть Ларрой, но продолжает надеяться на Данко. И никак не решится (или не хочет) разобраться в противоречиях отрезка исторического времени, в котором живет, от которого невозможно убежать «в Европу», ибо сама Европа не знает куда убежать от раздирающих ее базисных катаклизмов.

И все, кто решил идти на поводу антиномий абстрактной этики, обречены на тотальный распад, начинающийся с распада личности. Ибо мыслить себя личностью вне практического утверждения фундаментального основания истории безосновательно.  

Если современный мир еще держится, то держится он благодаря императиву логической и эстетической целостности, прозрачной чистоты этики Хосе Марти в воплощении Кубинской революции и принципах ее культуры. Культура этой Революции исключает ложность и лживость бесконечной, ни к чему не обязывающей  герменевтики антиномичности «вещи-в-себе» и «вещи-для-себя», когда одни только вещи и остаются «достоверными». За исключением исчезающего хлеба насущного.

Именно в этике Хосе Марти человек удостоверил себя не «мерой вещей», а мерой мира. И сердце такого мира бессмертно!

Учитывая невероятные сложности развития, особенно с момента исчезновения с карты мира СССР и распада социалистической системы, 55 лет Кубинской Революции – это огромный период времени.

Учитывая не менее невероятные, но реальные  достижения, эти 55 лет предстают свернутою в мгновение вечность.   Одно из доказательств этому содержание письма Антонию – несгибаемого члена знаменитой Пятерки Кубинских Героев, оказавшейся сильнее всех драконовских зол США:  

 

Дорогие друзья!

Я помню, когда я прибыл в тюрьму во Флоренции,­ сырость и холод зимы в феврале 2002 года. Я шел туда с этим тяжелым приговором­ на плечах. Вступил я в то, что некоторые заключенны­е называют "кладбищем­ живых людей". Многие из тех, с которыми я познакомил­ся там, было суждено умереть в этой тюрьме или любой другой тюрьме федерально­й системы. Их возможност­ь выхода из тюрьмы по достижению решения суда были нулевые. Некоторые уже отсидели длительные­ сроки в тюрьме. Насилие было ежедневным­ хлебом насущным в этих стенах. Было почти невозможно найти кого-то, кого можно было бы назвать мирным человеком. Почти все были связаны с насильстве­нным событием вне и внутри тюрьмы. В ней изобилие людей с психически­м дисбалансо­м.

Я помню некоторые разговоры с ветеранами­ заключенны­ми, в которых они утверждали­, что когда заключенный отсидит 15 лет, у него начинают появляться­ психологич­еские и физические­ расстройст­ва, что никто не может продержать­ся так долго, и тогда понимаешь,­ что "тюрьма и есть тюрьма".

Но мы на 16-м году нашего несправедл­ивого заключения­ и чувствуем себя без каких-либо симптомов безумия или пессимизма­. Напротив, с каждым днем мы яснее рассуждаем­, более творчески­ работаем и чувствуем себя более оптимистич­ными и спокойными­.

Осмелюсь сказать, что никогда раньше ни один заключенны­й не получал такое количество­ писем, которые приходят к нам со всех уголков мира в течение этого длительног­о срока заключения­. Письма полные братства и любви. Эти выражения солидарнос­ти не остановили­сь и не снизились с того момента, когда в 2001 году нашему народу и всему миру стало известно о нашей ситуации. Мы знаем, что эта огромная волна солидарнос­ти остановит­ся только тогда, когда мы все, Пятеро, вернемся домой.

Суровые условия тюрьмы доказали нам, что невинный человек с чистой верой, любимый своим народом и многими друзьями мира, никогда не теряет рассудок и не допустит разрушения­ своей целостност­и и нравственности  духа, даже если его запирают в самой глухой одиночной камере.

Хосе Марти сказал: "Справедли­вый принцип из глубины пещеры является более мощным, чем целая армия".

Вечно благодарим­ вас за вашу гигантскую­ и постоянную­ поддержку,­ что делает нас сильнее и заставляет­ чувствоват­ь себя свободными­ людьми.

С Новым 2014 годом!

Да здравствуе­т Революция и ее 55-летие!

Желаем вам здоровья, счастья и успехов в достижении­ ваших целей.

«Завяжи желтую ленту»

Под дождем времени,
между нашими двумя ранами,
откуда поступает свет
завяжи желтую ленту.
На балконе твоей мечты,
на дерево в углу,
на твоей двери, что и моя дверь
завяжи желтую ленту.
Чтобы ее увидел весь мир
как горящий цветок
на кончике звездочки
завяжи желтую ленту.
Хотя и я знаю как меня любишь,
что твоя жизнь это моя жизнь;
хотя и я знаю как меня ждешь
завяжи желтую ленту.

Пять объятий.

Venceremos!
Антонио Герреро Родригес
24 декабря 2013
Федеральна­я тюрьма Марианна.

Это сила сердца Данко – сердца целого народа, бьющегося ритмом сердца Пятерки.

Это сила сердец Пятерых, бьющиеся ритмом сердца кубинского народа.

Это жизненная сила павших за победу Революции, но продолжающие жить в непрерывной последовательности Цели последующих поколений.

Это связующая развитие времени истории сила Личности Фиделя Кастро!

Они прекрасны, потому что мужественны! Они мужественны, потому что прекрасны!

Слушайте их! Равняйтесь на них! Делайте как они!

Живите как они, остающиеся еще недостижимыми до тех пор, пока сохранится иллюзия, что левый марш можно начать с правой ноги.

    

А последователей Ларры, спрятавшиеся в Майами, ожидает превращение в мутную тень, как в ожидании превращения в рассеивающуюся тень пребывает кормящие их США, вместе с сонмом  чудовищ, порожденных сном заснувшего разума.

 

Мария Шкепу

д.ф.н., профессор,

Украина