По поводу одной неопубликованной статьи

Ричард Косолапов

Часть 1. Часть 2. Часть 3

Трагическое положение, в котором пребывает российское общество, ведёт своё начало ещё с советских времён. Добившись гигантскими, сверхчеловеческими усилиями народа, в результате трёх революций ХХ века и победы в Великой Отечественной войне, статуса по сути первой в социально-политическом смысле державы мира, Россия – Советский Союз уже с 50-х годов стал терять завоёванные огромными жертвами позиции.

Причин этого пагубного процесса учёные и писатели называют много. Идёт долгий, упорный, путаный, порой доводимый до перебранок и неприличия спор, выбраться из которого - ввиду официально санкционированного отказа от научной, диалектико-материалистической методологии – не представляется возможным. Как несъедобные серые грибы после дождя, плодятся «специалисты», делавшие ранее карьеру диссертациями о «всепобеждающем» марксизме-ленинизме, а ныне угодливо скрещивающие свою «учёность» с постмодернизмом – откровенным отрицателем истины – и богоискательством. Я не говорю уже об «успехах» в области публицистики «русской дворянки» Валерии Новодворской, горбачёвского «белого» консультанта Александра Ципко и витии Николая Сванидзе, работающих на добротном уровне Чумака и Кашпировского, Мавроди и Лёни Голубкова, – имя им легион...

Автор этих строк склоняется в объяснении причин поражения советской системы к точке зрения известного обществоведа В. А. Сапрыкина, который называл два фактора – невежество и безнравственность. Пишу так не из стремления к «простым инженерным решениям» и симпатии к коллеге (которую не скрываю), а потому, что именно «здесь Родос - здесь и прыгай». Иной крутой материалист предъявит претензии, что в моих суждениях, мол, фигурирует исключительно идеальный, субъективный мотив, ибо что такое недоученность и недопонимание, нечестность и плутни, как не проявление низменности духа?.. Но в этом, на мой взгляд, и состоитглавная интрига нашей эпохи. Ещё Маркс в середине позапрошлого века предостерегал передовые общественные силы от опасности таких явлений, как невежество и массовая глупость. В это же время он как бы походя обронил фундаментальное положение о том, что идеи становятся материальной силой, когда они овладевают массами. Однако многое осталось недодуманным и недосказанным. Мы с восторгом цитировали афоризм Маркса в советские времена, в пору подъёма рабочего и национально-освободительного движения, когда казалось, что с марксистской истиной научного социализма уже никому сладить не удастся, но недооценили потенциал лжи. К ней указанное марксово заявление оказалось тоже приложимо, разумеется, при определённых условиях. И такими условиями явились, во-первых, пассивность в дальнейшей разработке марксова учения, робость в освоении этой громадной теоретической конструкции, во многом доведённой до совершенства, а во многом и недостроенной, духовное иждивенчество двух поколений в отношении своих великих учителей; во-вторых, быстрый прогресс средств массовой информации, революция в их техническом инструментарии, которыми не могла не воспользоваться монополистическая буржуазия, к тому же ощутившая смертельную для нее как класса опасность наступления новой, некапиталистической формации и располагавшая почти неограниченными финансовыми возможностями.

Волей судьбы я с весны 1966 года принадлежал к когорте партийных функционеров брежневско-андроповско-черненковской поры. Принадлежал, понятно, не по своей воле, но с огромным интересом к тому, что делается в идеологическом цехе партии, тем более, что его работа, особенно в хрущёвское «великое десятилетие» (термин Л. Ф. Ильичева), вызывала немало нареканий и вопросов. Я застал уже закостеневший и загнивший партаппарат, во многом утративший ощущение своего класса, а также различия своих и государственных (Советов и их органов) функций и задач, обязанностей и прав. Это не значит, что там вовсе не было бескорыстных романтиков, людей просвещённых, идейных и самоотверженных. Такие люди часто встречались, хотя по большей части были карьерно неудачливы. Зато тут же рядом уже цвели, вызывая естественную брезгливость у окружающих охотники до всяких «привилегий», которые были ничтожно мелочны в сравнении с последующей ельцинской Рублёвкой, но вызывали мещанскую зависть на фоне ширпотребных очередей и дефицита.

Очевидно, не все традиции революционной страды первой трети ХХ века в 60–80-х годах были утрачены. Жила ещё надежда на возможный капитальный ремонт советского социализма, в котором (ремонте) народ был кровно заинтересован, остро в нём нуждался и которого ждал. В частности одной из этих традиций был поиск в области теории – философии и социологии, политической экономии и науки управления, чему неизменным образцом для последователей оставался Ленин. Делом чести и престижа для членов партийного руководства было выступить со статьёй, опубликовать брошюру, а тем более книгу. Но вот беда – к тому времени, когда мне довелось работать в ЦК, никто из них этого не хотел, а вернее – не умел. За двадцать лет пребывания «там» (1966 – 1986) мне пришлось в составе групп (бригад, команд) по составлению текстов участвовать в написании произведений для всех (всех!) тогдашних персон из Политбюро и Секретариата. Не помню хотя бы странички, вышедшей из-под пера самого «автора». Подобная пассивность объяснима не только литераторской непрофессиональностью, но и жёстким взаимным контролем коллектива коллег-руководителей, не исключая и генсека. Люди глубоко пожилые (по простодушному признанию А. П. Кириленко, «средний» возраст – 70 лет), они были пленниками менталитета своего поколения, его боязливости и его невежества. Это старовластие (по-учёному, геронтократия) образовалось с лёгкой руки Хрущёва, который при кончине Сталина сократил состав Президиума (до XIX съезда и после XXIII-го Политбюро) и Секретариата ЦК втрое, удалив из них выдвинутую тем молодёжь, сохранив только стариков, которых сам Сталин намеревался отпустить «на покой» (см. Сталин И. В. Соч. Т. 18. С. 584-587), и как бы предрешив неизбежность прихода «эпохи великих похорон» (в три года – 1982-1985 – трёх генсеков). О возможности этого «эффекта домино» и его последствиях в аппарате шептались уже в конце 60-х, но не теряли веры в лучший исход. Тем временем речеписцы вовсю старались угадать лексику и вкусы своих патронов, причём преуспевшие из них (к примеру, А. Е. Бовин, не стеснявшийся называть себя сочинителем брежневского многотомника «Ленинским курсом») вовсе не стремились сблизить шефов с теорией, вызвать к ней тягу, потребность её осваивать и развивать. Ибо сами не обладали этой креативной «тоской», выдавая заказчику продукцию в стиле ими же проклятого Краткого курса и всерьёз относясь к писаниям скорее социал-демократов Второго Интернационала, чем однопартийцев-большевиков.

Теперь вернёмся к упомянутой в начале «главной интриге нашей эпохи». Идеи в самом деле становятся материальной силой, когда они овладевают массами. Происходит это не в укор и не в ущерб материализму, а наоборот, в более глубокое его обоснование с помощью диалектики, когда «крайности сходятся». Идеи действительно носят вторичный, производный от исходного материального «субстрата» характер. Они являются разновидностью принадлежащего этому миру всеобщего свойстваотражения. Овладевать же массами им позволяет либо истинность, правдивость, убеждающие, покоряющие большое число людей, либо наличие в чьих-то руках мощных, всеохватных СМИ, обрабатывающих головы ежедневно, ежечасно, не допускающих альтернатив или, наоборот, настаивающих на множественности мнений, в которой, верит большинство, ищется истина.

А если ищется не она?

Этот простенький, почти детский вопросец иначе поворачивает проблему. Коммунисты полтора века уверенно повторяли афоризм Маркса, думая, что он работает только на популяризацию истин диалектического материализма и научного социализма, и упустили (если не сказать прозевали) свой идейно–нравственно-эстетический приоритет, уступив его буржуазии, опирающейся, сознательно консервируя давно устаревшую частную собственность на основные средства производства и обмена, на опережающий революционный переворот в технологии сообщений. Стало как никогда очевидно, что материальной силой может стать и истина и ложь. Конечно, они «уравнялись» в этом смысле далеко не одинаково. Перед историей и человеческой жизнью они отнюдь не равноправны. Истина, вполне естественно, всегда берёт верх своим неопровержимым содержанием – ложь, всегда содержательно слабая, а то и бессодержательная, упирает на форму, броскость, пестроту подачи. И возникает новый вопрос: как в многоголосии гласности, в бесконечных сплетениях правдивых, честных слов и слов фальшивящих, лукавых производить разборку и отсев, как обеспечить выбраковку лжи и преобладание – а в идеале монополию – истины? И ещё: а судьи кто? Кто располагает безотказными критериями различения, оценки и средствами отбора? То есть кому доверять?

Если альтернатива «истина – ложь» предстаёт нам как глобальный, по-видимому, основной феномен противоборства в сфере общественного сознания, то «парой», которой эта альтернатива соответствует в сфере общественного бытия, очевидно выступают труд и капитал. Пишу об этом не столько как пропагандист, заинтересованный возможно глубже заклеймить систему паразитарного обогащения, сколько как холодный и трезвый наблюдатель. Ибо труд предметный, создающий потребительные ценности, труд производительный, – а именно на нём держится всякая общественная система, в том числе и нынешняя, которая, явно кривя душой, выпячивает в качестве «творцов» дельцов торгового, банкового и иного бизнеса с их пёстрой «обслугой», - производительный труд нуждается лишь в истине. Во лжи, как можно более разнообразной, рядящейся во всё на свете – от звериных шкур и бикини до лат и риз; доводимой до требований повторить «обезьяний процесс»; нагло теснящей позиции культуры, отвоёванные ещё в век Просвещения, лет 300 назад; легко совмещающей «ценности» инквизиции и проституции; щедро субсидируемой и прекрасно технически оснащённой, - во лжи заинтересован только капитал, и особенно нынешний, финансовый, своей отчуждённой одномерностью и антигуманной пустотой демонстрирующий преходящий характер власти частной собственности и денег. Из всего этого вроде бы хаоса вырастает чёткое противостояние на сей раз совмещённыхтруда-истины и лжи-капитала, конфликт, закономерности которого и из-за сложности структуры, и из-за влиятельных и, главное, богатых составляющих пока плохо изучены. А изучать их надо, поскольку на знании данного объекта и правильном применении этого знания на практике буквально подвешена судьба человечества.

Полтора века назад в разрешении указанного противоречия появилась кардинальная предпосылка – благодаря открытой Марксом диалектико-материалистической методологии исследования началось формирование науки об обществе, не завершившееся до сих пор. Вслед за тем на рубеже XIX – XX веков развернулась революция в естествознании, всесторонне проанализированная Лениным. Эти радикальные перевороты в осмыслении действительности привели к качественному изменению в трактовке отношения общественного сознания к общественному бытию, к изменению их соотношения и относительному завершению образования того, что именуется ноосферой, оболочкой истинной мысли, порождённой био- и социосферами (областями живого и общественного), которая в соединении с соответственным, то есть правильным, действием обладает огромной творческой силой. Происхождение этой силы связано с двумя великими русскими именами – Ленина и Вернадского, которые, каждый со своей стороны, двинули могучую волну знания – первый из просторов политики, экономических, социальных, нравственных, эстетических отношений, второй (кстати введший и сам термин «ноосфера») – из царства естествознания, синтеза гео- и биологии,- и эти волны сомкнулись. Опора представленных ими достижений знания на скачкообразный прогресс в средствах обмена ими и их распространения – от А. С. Попова до Билла Гейтса – обеспечила техническую оснастку ноосферы в её высших современных проявлениях – телевидении и интернете. Как никогда важным явилось противоборство труда-истины и лжи-капитала как факторов духовно-познавательных и социально ориентированных. А поскольку за этими абстракциями стоят разные люди, то и факторов классовых.

О людях говорить вообще очень трудно. Это особенно ощутимо тогда, когда имеют место попытки сопоставить характер отдельных личностей и лицо целой эпохи, когда посредством выявления типичных черт конкретных индивидов мы пробуем набрасывать нечто вроде портрета целого сообщества. Как правило, у нас это получается плохо, делать это мы не умеем, но уйти от решения задачи нельзя.

Социологи утверждают, что состояние общества, направленность и степень его активности определяет 10-15% населения страны. И это суждение, хотя можно принять его только условно, заставляет размышлять. Дело в том – и тут мы прямо берём быка за рога, - что в ходе Отечественной войны потери советского народа – 1/7 часть – укладываются как раз в цифру, указанную социологами. Рассуждая сугубо механически, можно заявить, что страна потеряла наиболее подвижную и инициативную часть человеческого потенциала. Неверный сам по себе и несправедливо-оскорбительный для народа, сумевшего за одну пятилетку обеспечить восстановление по главным параметрам разрушенной войной экономической мощи державы, этот вывод, однако, не может быть отброшен как совершенно несостоятельный. Известно, что политический авангард советского общества – ленинская партия – положил себя на полях сражения дважды. Одновременно непрерывно возрождаясь, партия не могла не становиться иной. Как говорил А. А. Зиновьев, победу одержал десятиклассник 30-х годов. Но урон в этой среде оказался зияющий. Идеализировать всех погибших мы, конечно, не имеем оснований, но и отрицать в них несравненно гораздо больший процент лучших и самоотверженных не видим причин. «Мало их, – писал Н. Г. Чернышевский о людях типа Рахметова (кстати кумира многих довоенных старших школьников), – но ими расцветает жизнь всех; без них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохнулись бы. Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней – теин в чаю, букет в благородном вине; от них её сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли» (Что делать? М., 1947. С.278). Такой кадровой «соли», видимо, немало накопилось в России в результате социальной революции и её составляющей – революции культурной. Но и загублена была в ходе схватки с фашизмом, может быть, большая её часть. Мне, представителю поколения, следующего за военным, поколения, уже больше не творца, а потребителя победы, насквозь пропитанного «идеей»: «Только б не было войны», – это очень остро ощутимо. Нашему поколению, к которому принадлежат Горбачёв и Ельцин, было дано всё, чтобы явиться в истории плеядой научного мировоззрения, строителем ноосферы, а оно – потому, что его слой, выбившийся наверх, предпочёл духовному росту комфорт, – оказалось не соответствующим своей социальной миссии,неадекватным поколением. Выходит, бывает так в жизни: поколение, рывшее котлован и закладывавшее фундамент, оказывается подчас нравственно чище и гражданственно выше, чем то, для которого оно жертвенно старалось. «Неадекваты» роняют эстафету, которую передали им деды и отцы. Виной тому – то ли социальная усталость общества, то ли иждивенчество наследников. И многое надо делать сначала.

Наши «неадекваты» не поняли как минимум три вещи:

- во-первых, то, что после Ленина и Сталина страна (и особенно такая, как наша) не может управляться необразованными людьми. Наличие научного компонента управления, современного и развивающегося в качестве черты системы руководства, обозначенной как атрибут субъективного фактора, является объективным условием бытия социалистического общества. Без этого нет и не может быть практики научного социализма. Намёк на слабость в этом отношении послесталинского правящего персонала с упором на его «заавторство» собственных произведений я уже сделал. Во время встречи с В. М. Молотовым в декабре 1977 года на мой вопрос: «Объясните мне, коммунисту уже третьего от Вас поколения, почему Вы и Ваши товарищи допустили избрание первым секретарём ЦК Хрущёва», - был ответ: «Мы сами себя наказали». Налицо была чисто аппаратная логика, а не логика классово-историческая, и стало очевидно, что даже в ближайшем окружении Сталина – в отличие от него самого и, конечно, от Ленина – не было бы понимания того, что мой вопрос о Хрущёве являлся вопросом не о личном кадровом выборе, а вопросом одостойном продолжении пути миллионов. «Неадекваты» не поняли положения о завершении строительства социализма и переходе к коммунизму как сдвиг в ноосферу и, застыв на потребительском (в сущности пока что буржуазном), а не творческом (труженическом) толковании становящейся формации, провалили дело (см. об этом: Лукьянов И.С. Теоретическое невежество – форма предательства коммунистического движения. Владивосток, 2010). Позорный «подвиг» непротивления значительной массы партийного (в 1991) и советского (в 1993) актива, не говоря уже о профсоюзах и комсомоле, возврату к предыдущей формации не будет забыт в истории. До сих пор, по свидетельству В.А. Нехамкина, «на уровне массового сознания россиян проблема необходимости наличия у главы страны достаточного для выполнения возложенных обязанностей уровня образования вообще не сознается» (Социология образования. 2012. №2.С.82);

- во-вторых, то, что в области экономической социалистическое производство идёт на смену не только буржуазно-капиталистическому товарному производству, а товарному производству вообще. В первой половине 60-х годов мне довелось работать в Институте экономики мировой социалистической системы АН СССР и с сожалением констатировать, что среди профессионалов-экономистов господствует представление о социализме как об ещё одной разновидности – наряду с капитализмом – товарно-денежного хозяйства, а не об отрицании его. Никто будто не догадывался, что этозаведомо капитулянтская позиция, обрекающая социализм на поражение. В это время коллеги уже вовсю носились с «Экономикс» Самуэльсона (по сути пособием для бизнесменов), а в списке литературы кандидатского минимума (в академическомэкономическом институте!) не было «Капитала» Маркса. Меня удивляло равнодушие к ленинской идее «меры труда и меры потребления» и нежелание рассматривать товарное производство, временно и рационально встроенное в плановое хозяйство при социализме, как переходную форму к хозяйству, обеспечивающему приоритет потребительных ценностей. Тем самым предопределялся возврат от логики реального гуманизма к бесчеловечной логике прибыли. И это «не замечали»;

- в-третьих, то, что социализм есть уничтожение классов, а это возможно, как показала история, только при гегемонии сознательного рабочего класса – наиболее сплочённого и последовательного массива людей производительного, как физического, так и умственного труда. Замалчивание или даже забвение этой кардинальной проблемы в течение длительного периода от XVIII съезда ВКП(б) (1939) до XXVII съезда КПСС (1986), может быть, главный грех, а для кого-то и преступление, перед партией и страной. Возврат к этой теме при подготовке новой редакции Программы КПСС в 80-х годах был очевидно слишком запоздавшей реакцией на упущенные возможности и не решённые вовремя задачи. Он не смог (да и, пожалуй, уже не мог) предотвратить буржуазно-бюрократическую контрреволюцию, тем более, что её «троянские кони» (Горбачёв, Ельцин и пр.) уже паслись и резвились в Кремле. «Если взамен старого класса пришел новый, - указывал Ленин на IX съезде ВКП(б) (март 1920), - то только в бешеной борьбе с другими классами он удержит себя, и только в том случае он победит до конца, если сумеет привести к уничтожению классов вообще. Гигантский, сложный процесс классовой борьбы ставит дело так, иначе вы погрязнете в болоте путаницы» (ПСС. Т.40. С.251). Этот, «болотный» выбор и сделали «неадекваты»...

Основным желаемым последствием ликвидации классовых различий коммунисты считали дальнейшую организационно-политическую концентрацию рабочего класса, трудового народа, его идейно-нравственную консолидацию, ликвидацию антагонизма «труд-капитал», его малейших проявлений и недопущение их в дальнейшем. Антисоциалистические элементы, внимательно отслеживавшие реальные социальные процессы, учитывали это в сугубой степени и рассчитывали на нечто прямо противоположное. Они опирались на разобщающие, дробящие, атомизирующие факторы и искали различные варианты таковых, как раз мешающих рабочему классу «удержать себя»... Помнится, в самом начале 70-х А.Н. Яковлев, тогда первый замзав Отделом пропаганды ЦК, накануне XXIV съезда долго возился с идеей локального «коллектива», стремясь внести в неё противное всенародной коллективности содержание и как-то «просочить» его в съездовские материалы. Аналогичный характер носила позднее концепция «индивидуализации потребностей» (Г.С. Лисичкин), объективно рассчитанная на раскручивание рыночной стихии при отсутствии надлежащего понимания коллективных потребностей и категории потребительной стоимости в системе планового хозяйства, при пресловутом советском дефиците. В то время, как вопрос о путях перехода к бесклассовому обществу трудящихся был в принципе решен уже Лениным, наши обществоведы тормозили практическое осуществление этого сдвига бесконечными ссылками на частности. Ленин трактовал социальную структуру общества без классов как сеть производительно-потребительных коммун, строй цивилизованных кооператоров, но за десятилетия Советской власти так и не было выработано образцово-научной, общепризнанной модели соответствующих форм общежития. Условия для провозглашения «императива ноосферно-социалистического преобразования мира» (А.И. Субетто, А.П. Федотов) складывались далеко не сразу. Между тем подпольная жаба «теневого» капитала не теряла время и добилась реванша. Нынче, когда на долю 1% россиян приходится 71% всех личных активов в стране, идея бесклассового общества заменена проектом «среднего класса», или мифом, «подрессоривающим» грубый социальный антагонизм, выдающим неприятие научной идеологии, боязнь революционных перемен. Однако на мифе далеко не уедешь.

Говоря все эти вещи, я отнюдь не стремлюсь черты неадекватности первого послевоенного поколения приписать всем его представителям. Были в его среде и отрадные исключения, случались и попытки вызволить партию и Отечество из «застоя». Об одном из таких примеров мой дальнейший рассказ.

В июне 1979 года в актовом зале Дома журналистов на Суворовском бульваре Москвы проходила дежурная «научно-практическая» конференция, посвященная «писательским» опытам Л.И. Брежнева «Малая земля» и «Целина». Вел её завотделом пропаганды ЦК КПСС Е.М. Тяжельников. Для меня, знавшего реальных авторов этих вещей лично, она интереса не представляла. Я присутствовал как один из секретарей Союза журналистов СССР.

По окончании собрания мне встретился среди расходившихся участников В.А. Голиков, помощник Брежнева. Видимо, волнуемый воспоминаниями, он рассказал, какую реакцию в 1952 году вызвала статья его шефа, тогда первого секретаря ЦК КП Молдавии, в «Большевике». (Так назывался журнал, ставший после XIX съезда «Коммунистом».) Статья была посвящена всегда острой теме – критике и самокритике. Сталин её прочёл и в разговоре с Брежневым, как пишущий все сам, задал – не без намека – вопрос: «Вы ли это писали или Ваша фамилия – чей-то псевдоним?»...

Вернувшись в редакцию, я тут же отыскал соответствующий номер «Большевика» и позвонил Голикову. Появилась хоть и слабая – я это хорошо понимал, но реальнаязацепка, которая могла бы повернуть искусственную, не в первый раз отдающую культом личности эйфорию, её энергетику в деловое русло. «А не повторить ли нам этот пример на современном материале?» - был мой вопрос. Виктору Андреевичу идея явно понравилась. Он договорился с Управлением делами ЦК о предоставлении нам для работы удобного помещения, и вскоре я вывез в Серебряный Бор на уже знакомую мне бывшую дачу Г.М. Димитрова несколько отличных молодых перьев из журналистского актива. Среди них припоминаются Вадим Печенёв, Николай Прошунин, Рейнгольд Вид, Сергей Земляной. Полный список – память подводит - воспроизвести не могу.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Были и отпуска, и дискуссии, и варианты, и коллективные «проходки» текста. К исходу сентября – началу октября появилась, наконец, возможность показать готовый материал «самому». Представлял нашу работу Голиков. По его словам, Леонид Ильич внимательно прочитал статью и с ней согласился. Единственное его замечание – великовата – мы учли, несколько сократив текст.

Тогда существовала, как я уже писал, практика взаимного коллективного контроля выступлений в печати лиц «верха», в том числе генсека. Наиболее важные материалы рассылались членам Политбюро. При этом ключевой фигурой в аппарате ЦК считался К.У. Черненко. Доступ к Брежневу по сути любого лица, кроме прямо обслуживающих, ввиду недомогания Л.И., был возможен только через К.У. Ему я и послал, созвонившись, окончательный набор статьи и стал ждать.

Недели через две я повторил звонок и получил вопрос: «А нужна ли нам эта статья?» Ответ с моей стороны мог быть только пространным. Краткого я не подготовил. Было понятно, что у Черненко тоже есть трудности...

Ниже следует текст, на который осенью 1979 года рассчитывал «Коммунист» и который не был напечатан.

* * *

ЖИЗНЕННОЕ УСЛОВИЕ НАШЕГО РАЗВИТИЯ

Еще раз о критике и самокритике
Л. Брежнев

Продолжение