Роковой комплекс Эрисихтона

Ю.А. Жданов

Начало. Окончание
Список литературы.

От редакции сайта СКУ: О социальной базе и ее обществе потребления, рождающей капитализм.

Античный мир обогатил духовную сокровищницу человечества бесчисленным количеством роскошных и разнообразных, мудрых и поучительных мифов. Нам с детства знакомы увлекательные рассказы о Зевсе и Посейдоне, Афродите и Афине, Геракле и Антее, Гефесте и Персее – список можно продолжить, но новых имен уже не внесешь. В новые времена Ницше пытался актуализировать аполлоновское и дионисийское начала. Но самый модернистский поиск был совершен Зигмундом Фрейдом, который выдвинул против изумленного человечества Эдипов комплекс. Правда, Курт Хюбнер сердито на это проворчал: "Истолкование мифа об Эдипе Фрейдом и его сторонниками является совершенно произвольным” [1]. И в самом деле, весьма сомнительным является утверждение, будто каждый малыш желает прирезать своего папашу, чтобы овладеть матерью. Комплекс Эдипа скорее можно назвать в память о его отце комплексом Лая, поскольку последний поднял руку на фундаментальный закон продолжения рода (случай с Хрисиппом).

В то же время нельзя не отметить наметившегося усиления внимания к мифологии у многих современных философов, культурологов, социологов. Мифологическое сознание оказалось весьма живучим, несмотря на все успехи научного познания, логики, диалектики. Правда, не следует забывать, что массовое обыденное сознание людей весьма далеко и от науки, и от логики.

Крупнейшие умы человечества немало внимания уделяли природе мифа, его исторической обусловленности и эволюции. К. Маркс в свое время справедливо заметил: "Древние народы переживали свою предысторию в воображении, в мифологии” [2]. Закономерность и неизбежность формирования мифов отмечал Ф. Энгельс. По его мнению, мифологический процесс – это "свободное саморазвитие сознания в пределах всемирно-исторической необходимости” [3].

В классической немецкой философии существовала мощная традиция глубокого анализа мифотворчества. Ф. Шеллинг посвятил этой проблеме "Введение в философию мифологии”, полагая, что в мифе "ощутимы первые переживания сил, незримо управляющих человеческим миром” [3]. На этой основе формируется в сознании универсум первообразов, обладающий бесконечной природой. При этом, по мысли Шеллинга, мифология не только изображает настоящее или прошедшее, но стремится охватить также будущее, обладая даром пророческого предвосхищения.

Глубокий анализ природы мифа содержится во многих работах Гегеля ("Философия духа”, "Философия религии”, "Лекции по истории философии”). Формирование мифов он связывает с закономерным этапом постижения мира в виде эмоционально насыщенных образов, представлений, колеблющихся между чувственным созерцанием и подлинной мыслью. По поводу мифологии Гегель пишет: "Она, правда, является продуктом фантазии, но не продуктом произвола, хотя последний также находит себе здесь место. Главное в мифологии является результатом фантазирующего разума, делающего своим предметом сущность, но не обладающего никаким другим органом, кроме чувственного способа представления, так что боги выступают в человеческом образе” [5].

Размышления Гегеля имеют огромное значение для теории познания, гносеологии, теории отражения. Природный и общественный мир человека отражается в его голове в виде идеальных, всеобщих, еще абстрактных представлений, которые воплощаются в индивидуальные фантастические образы, как бы опредмечиваются и овеществляются вплоть до фетишей и кумиров.

Итак, мифология есть способ освоения природного и социального мира, образно-чувственное его восприятие, переливающееся в сферу интуиции и фантазии, творческого воображения. Она содержит в себе дискурс на уровне представлений и в то же время непрерывно отрывается от реальности.

Эти предварительные размышления, надеюсь, позволяют оправдать рискованный шаг актуализации еще одного, малоизвестного, фактически всеми забытого античного мифа. Речь идет о неприметном фессалийском царьке Эрисихтоне, мифологическую историю которого рассказали два автора: александрийский грек Каллимах и Овидий в своих "Метаморфозах”.

Извинившись за неизбежные купюры, приведем вначале миф в той форме, в которой его представил Каллимах в гимне "К Деметре”:

В давнее время не Книда предел, но Дотий священный
Племя пеласгов еще населяло; они посвятили
Рощу богине густую – сквозь листья стреле не пробиться,
Там и сосна возрастала, и статные вязы, и груши,
Там и сладчайшие яблоки зрели; электра яснее,
Там струилась вода из протоков. Не меньше ту рощу,
Чем Элевсин, иль Триоп, иль Энну, любила богиня.
Демон благой отошел меж тем от Триопова рода.
И через то Эрисихтон был злым подвигнут советом:
Двадцать служителей он повел с собою, могучих,
Словно Гиганты, способных хоть целый град ниспровергнуть,
Их секирами всех ополчил, ополчил топорами –
И предерзких толпа к Деметриной кинулась роще.
Был там тополь огромный, до неба росшее древо,
Тень в полуденный час для игры дарившее нимфам;
Первый приявши удар, печально оно восстенало.
Вот Деметра вняла, как тополь отражает священный,
И промолвила в гневе: "Кто дивные рубит деревья ?”
Но попытка Деметры урезонить зарвавшегося буяна встретила решительный отпор:

"Прочь! – он вскричал, – иль моим топором тебя поражу я!
Что до этих дерев, то они пойдут на укрытье
Для чертога, где радостный пир сотворю я с друзьями!”
Юноша кончил; была записана речь Немесидой.
 Гневом вскипела Деметра, мертвые от страха слуги
Прочь пустились бежать, в лесу топоры покидавши.
Их Госпожа отпустила, людей подневольных, не доброй
Волей пришедших сюда; но владыке молвила гневно:
"Так, хорошо, хорошо, о, пес, о, пес! О веселых
Ныне пекися пирах! Предстоит тебе трапез немало”.
Так провещала она, Эрисихтону горе готовя;
В тот же миг он был обуян неистовым гладом,
Жгучим, ярости полным, и злой в нем недуг поселился.
О, злосчастный! Чем больше он ел, тем больше алкал он.
Двадцать слуг подносили еду, а вина – двенадцать,
Ибо гневом пылал Дионис с Деметрой согласно:
Что ненавидит Деметра, всегда Дионис ненавидит.
... Дома меж тем запершись, целодневно, с утра и до ночи
Ел он и ел без конца, но вотще – свирепый желудок
Только ярился сильней; как будто в пучину морскую
Все погружались бесплодно, нимало не пользуя, яства.
Словно снег на Миманте иль воск в сиянии солнца,
Так он таял, и таял сильней, пока не остались
Только жилы одни у страдальца, да кожа, да кости...
Но когда от зубов ненасытных все опустело,
На перекрестке дорог уселся царственный отпрыск,
Клянча сухие куски и стола чужого отбросы [6].

Итак, у Каллимаха рассказ идет о высокопоставленном шалопае, который совершил святотатство, оскорбив Деметру, за что и был наказан голодом. Странным образом, весьма проницательные специалисты по истории мифологии лишь бегло касаются выходки Эрисихтона. Так, несомненный знаток мифологии А.Ф. Лосев мимоходом упоминает об Эрисихтоне по случайному поводу [7].

Дотошный Дитер Лауэнштайн вскользь отмечает: "В остальном пропитание – сфера Деметры, как подчеркивает Каллимах в своих гимнах к этой богине на примере обжоры Эрисихтона, "того, на кого гневается богиня” [8].

Великий итальянский мастер Джорджоне на своем полотне "Адонис и Эрисихтон” также противопоставляет фессалийского царька кругу Деметры – Персефоны в лице прекрасного юноши Адониса – символа вечно возрождающейся природы.

Роберт Грейвс более детально анализирует проступок "обжоры”: "Рассказ о сыне Триопа Эрисихтоне – это нравоучение: среди греков, латинян и древних ирландцев бытовал обычай, в соответствии с которым рубка деревьев в священной роще каралась смертью. Однако наказание ненасытным голодом, который в елизаветинские времена получил название "волчьего аппетита”, – это несправедливое наказание за рубку деревьев, и имя Эрисихтона ... означает "бороздящего землю” и говорит о том, что его действительным преступлением ... была пахота без согласия Деметры” [9].

Мудрый знаток мифологии Я. Голосовкер не поверил внешней канве сюжета об "обжоре”: "Эрисихтонов голод – голод ненасытный, ничем не утолимый... Такова и трагедия ума: никакое знание не может утолить голода мысли, ее голода, и она в итоге сомнений, потеряв все основания знания, съедает самое себя” [10]. Голосовкер справедливо замечает, что Эрисихтон выпадает из ряда "голодающих” античных героев. Те просто лишены доступа к пище: Тантал тщетно домогается питья и плодов, гарпии отбирают съестное у Финея; у несчастного Мидаса пища превращается в золото. Эрисихтон успешно пожирает все окружающее и не может насытиться. Голосовкер почувствовал, что не так все просто с Эрисихтоном и попытался нащупать в мифе некую эпистемологическую метафору, отходя от традиции Каллимаха и обращаясь к варианту мифа, представленному Овидием [11]. В "Метаморфозах” римский поэт примыкает к традиции Каллимаха, но под его пером миф об Эрисихтоне приобретает новые, подлинно космические очертания, мрачную глубину, характер социального прогноза и предостережения.

Подобно Каллимаху, он начинает со вторжения Эри сихтона в священную рощу Деметры-Цереры. Однако уже не тополь становится жертвой его топора, а могучий дуб, символизирующий во многих мифологиях Древо жизни или Древо мира. На него поднял руку Эрисихтон в священной роще богини растительности, богини плодородия, щедро одаряющей человека своими плодами.

Мало понимали древние греки в экологии, но в их душах и в памяти их предков хранились картины опустынивания обширных районов Малой Азии, обезлесения их родной Эллады, Балкан. Нить Ариадны тянется с тех времен к современному экологическому кризису биосферы. Вырубается не роща Деметры-Цереры, нет! Рушатся зеленые гиганты в лесах Амазонки, забиты гниющим молевым лесом реки Сибири. Отравлены коралловые рощи на дне океана, о чем с болью рассказал нам великолепный Кусто. Осыпалась листва от американских дефолиантов на миллионах гектаров джунглей Вьетнама. На землю пришел экоцид, биоцид, геноцид.

Недавно, услышав о том, что в проливах Каттегат и Скагеррак в Северном море захоронены со времен войны тысячи тонн отравляющих веществ, контейнеры которых постепенно ржавеют, разрушаются и зловеще дегерметизируются, взрослая дочь сказала своей маме: "Не хочу жить среди людей!”...

Повторяя сюжетную линию Каллимаха, Овидий внес в миф об Эрисихтоне новые, принципиально важные отличия и черты. Видимо, поэту римской эпохи были доступны более широкие источники, чем александрийскому греку. Под пером Овидия миф не только обогатился новыми деталями, но и приобрел поистине общечеловеческое значение и величие. Последуем же за его рассказом об Эрисихтоне:

Он топором – говорят – оскорбил Церерину рощу,
Будто железом нанес бесчестье древней дубраве.
Дуб в той роще стоял, с долголетним стволом, преогромный,
С целую рощу один, – весь в лентах, в дощечках на память,
В благочестивых венках, свидетельствах просьб не напрасных.
Часто дриады под ним хороводы в праздник водили,
Часто, руками сплетясь по порядку, они окружали
Дерева ствол; толщина того дуба в обхват составляли
Целых пятнадцать локтей. Остальная же роща лежала
Низменно так перед ним, как трава перед рощею всею.
Но, несмотря ни на что, Триопей топора рокового
Не отвратил от него; приказал рабам, чтоб рубили
Дуб. Но, как медлили те, топор из рук у них вырвал.
"Будь он не только любим богиней, будь ею самою,
Он бы коснулся Земли зеленою все же вершиной” –
Молвил. И только разить топором он наискось начал,
Дуб содрогнулся и стон испустило богинино древо.
В то же мгновенье бледнеть и листва, и желуди дуба
Стали; бледностью вдруг его длинные ветви покрылись,
А лишь поранили ствол нечестивые руки, как тотчас
Из рассеченной коры заструилася кровь, как струится
Пред алтарями, когда повергается тучная жертва,
Бык, – из шеи крутой поток изливается алый.
Остолбенели кругом; решился один святотатство
Предотвратить, отвести беспощадный топор фессалийца.
Тот поглядел – "За свое благочестье  прими же награду!” –
Молвил и, вместо ствола в человека направил оружье,
Голову снес – и рубить стал снова с удвоенной силой.
Вдруг такие слова из средины послышались дуба:
"В дереве я здесь живу, Церере любезная нимфа,
Я предрекаю тебе, умирая: получишь возмездье
Ты за деянья свои, за нашу ответишь погибель!” [11, с.269-270].

Овидий вплетает в повествование новый важный мотив: кровь, насилие, убийство. Из нанесенной дубу раны струится кровь обитавшей в нем прекрасной нимфы. В человека направил оружие Эрисихтон и снес топором голову своего товарища, воспротивившегося разрушительному неистовству.

Нет, не духовною жаждою был томим Эрисихтон, как думал Голосовкер, в нем восторжествовали "дикие, слепые и необузданные силы разрушения”, как их охарактеризовал Маркс [12].

Как и Каллимах, Овидий описывает далее то великое проклятье, которое пало на Эрисихтона по воле Деметры-Цереры. Это проклятье – смертный голод. Исполнительницей кары стала богиня голода. Правда, Церера не хотела иметь с ней личных контактов и направила за ней в запряженной змеями колеснице одну из своих помощниц на окраину "Скифии льдистой”:

На мерзлой горе, на Кавказе
Остановилась она и змей распрягла, и сейчас же
Глада богиню нашла на покрытом каменьями поле [11, с. 271].

На первый взгляд, кажется неожиданным то обстоятельство, что богиня голода обитает на Кавказе, в скифских степях. В современном представлении именно здесь всегда были плодородные степи, поля и сады Кубани, Предкавказья и лишь "злые большевики организовали тут голод” в тридцатых годах. Однако, на самом деле все обстояло далеко не так.

В историческом сознании предков античных греков сохранились воспоминания о давних временах миграции индо-арийских племен. Эти же воспоминания отразились у современных кавказских народов в нартских сказаниях. Как и греческая мифология, нартский эпос связывает богоборческие мотивы с наказанием голодом.

Герой кабардинского эпоса, прославленный нарт Уазырмес спасает нартов от голода, который наслал на них мстительный властелин Пако [13]. Осетинское сказание повествует о голодном годе нартов, когда пал весь скот и выгорели нивы. Более того, гибель племени героев связывается с тем, что на земле нартов перестал родиться хлеб [14].