Арабский мир: весна без женщин (Окончание)

Окончание. Начало

Вопрос: В этом году женщины, отмечавшие 8 марта, были атакованы группами мужчин в Каире. От женщин требовали «идти домой и стирать белье». Многие египетские женщины начали писать о внушающих беспокойство событиях на улице, где исламисты и их группы нападают на женщин, оскорбляют их и поносят их за «неподобающую одежду». Твой комментарий.

Ответ: Разве не удивительно, что мир обнаружил это жестокое обращение только теперь, хотя оно продолжалось непрерывно месяцами после «революции»? Несколько женщин-журналисток были изнасилованы как на площади Тахрир самими демонстрантами, так и в полицейских участках; они публично засвидетельствовали это. Женщин-демонстранток сексуально домогались сами демонстранты (а не только переодетые полицейские, затесавшиеся в толпу). Сотни женщин были подвергнуты полицией так называемому «тесту на девственность». По всему миру разошлись многочисленные фотографии полуобнаженных женщин, которых волокли переодетые полицейские, включая знаменитые фото «девушки в голубом бюстгальтере»[1]. Бородатые мужчины с палками нападали на мирные демонстрации тунисских женщин, и женщины подвергались сексуальным домогательствам. Это происходило месяцы назад… Год назад…

По-моему, нужно спросить так: почему эти вопросы ставятся только теперь? Какой политический смысл в том, чтобы начать указывать на исламистские группы только теперь, хотя они присутствовали и активно действовали с самого начала?

Что это, обычный антигосударственный синдром левых, который побуждал их восхвалять «народ» и отказываться увидеть в нем «Братьев-мусульман» и другие ультраправые движения? Защищало ли так долго фундаменталистов то, что они находились в оппозиции к государству и свергали «тиранов»? Утратили ли они свой иммунитет в глазах левых – теперь, когда они избраны и официально пришли к власти?

Вопрос: Египетская журналистка Мона Эльтахауи не так давно написала вызвавшую споры статью (в «Форин полиси мэгэзин»), в которой утверждает, что весь арабский мир имеет давнюю историю женоненавистничества, и в культурном отношении этот регион всегда терпимо относился к насилию против женщин. Согласна ли ты с этим? Не есть ли это, по твоему мнению, одна из причин того, что женщины сейчас устранены из процесса принятия решений, а атаки исламистских групп на женщин нарастают? Согласна ли ты с тем, что женщины сталкиваются с серьезным вызовом в послереволюционном арабском мире?

Ответ: Все страны, расположенные вокруг Средиземного моря, имеют общую историю женоненавистничества и насилия против женщин. Только вчера еще, если можно так выразиться, на Сицилии, в Греции или в Испании были распространены «преступления чести», когда женщин карали смертью мужчины из их семей. Это – преимущественно христианские страны. Не мусульманские. Не арабские.

Однако сама по себе культура и некоторые из ее наиболее отсталых аспектов и практик отнюдь не развиваются независимо от политического контекста: некоторые ситуации способствуют развитию прогрессивных аспектов культуры, другие же благоприятствуют реакционной практике.

Сегодняшнее насилие в регионе Ближнего Востока и Северной Африке разворачивается не в политическом вакууме. Оно расцвело в специфическом политическом контексте: подъем крайне правых политических групп, которые усиливают направленные на дискриминацию женщин правила и нормы.

Подобно нацистам, мусульманские правые отправляют женщин назад, «в церковь, на кухню и к очагу». Марин Ле Пен, нынешний лидер ультраправой партии Национальный фронт во Франции, выступает против репродуктивных прав и за «христианские корни» французских граждан. «Братья-мусульмане» также призывают вернуться к («нашим») корням – разумеется, воображаемым, сконструированным ради их политической выгоды.

Все варианты различных фундаменталистских движений играют одну и ту же роль. Если мы ясно видим это в случаях с Национальным фронтом или нацистской партией – почему мы не видим этого с такой же ясностью, когда речь заходит о мусульманских правых?

Да, женщины сталкиваются с очень серьезным вызовом в связи с подъемом крайне правых религиозных партий, тем более, если те становятся «демократически» избранными правителями.

Давайте вспомним о том, что в Ливии, в тот же самый день, когда временное правительство (Национальный переходный комитет Ливии) пришло к власти, оно, представлявшее борьбу против «тирана Каддафи» и народное стремление к демократии, в одностороннем порядке приняло решение приостановить действие всех прежних законов и заменить их «законом шариата» – что бы они под этим не подразумевали, – и мы уже показали раньше, что это может затронуть всех и каждого!

В то время как мир приветствовал приход «демократии» в Ливию, первый же шаг новых правителей был автократическим: провозгласить закон, не спросив мнения народа. Какой шаг вперед! Но нам так и не удалось услышать голоса «демократов» мира с осуждением этого недемократического акта.

Женщины в мусульманских странах и общинах высказывались, но их голос остался не услышан. В заявлении от 25 октября 2011 года организация WLUML подчеркнула тот факт, что изменение в законодательстве, предпринятое временным правительством, специально направлено против женщин: «Если мы примем во внимание, какие именно законы были фактически аннулированы и заменены на религиозные, то увидим, что это как раз те законы, которые непосредственно затрагивают права женщин в сфере брака, развода, опеки, полигамии, наследования и т.д., то есть, семейный кодекс или законы о статусе личности. Женщины являются непосредственной мишенью этого изменения в законах и в процессе этого потеряют многие из приобретенных ими прав».

Я по-настоящему наслаждалась блестящей и смелой статьей Моны Эльтахауи: она разоблачила то, чему подвергались женщины на демонстрациях – не только со стороны полиции, но и от рук мужчин-демонстрантов на площади Тахрир. За это ее обвинили в предательстве своей общины, в переходе на сторону империалистических стран, подыгрывании расистам и впадении в «исламофобию»! Даже феминистки мусульманского происхождения, проживающие в США, рьяно нападали на нее самым недостойным и несолидным образом, и так же делали левые[2]. Хотя сама Мона была жестоко избита полицией (ей сломали руку) и подверглась сексуальным нападениям, за ней отрицается право на свидетельство и анализ форм насилия против женщин, которые она лично видела и испытала на себе. Во имя национальной сплоченности против внешнего врага!

Все это показывает, каковы приоритеты тех, кто на нее клевещет: главная (а по сути, единственная) угроза – это «западный империализм»; они отрицают существование наших доморощенных ультраправых сил и угрозу с их стороны для женщин и всех нефундаменталистски настроенных граждан. Такая позиция лишает наших антифундаменталистов всяких средств адекватно реагировать на рост ультраправых сил у них дома: ведь якобы опасность лежит вовне, она идет издалека, из Северной Америки. Как же это близоруко…

Хотя можно указать на многочисленные случаи, когда «западный империализм» и мусульманские правые заключают сделку друг с другом (как было с «Северным альянсом», а затем Талибаном в Афганистане, а в настоящее время – с вооруженной оппозицией в Сирии), многие продолжают отрицать, что они работают рука об руку.

Вопрос: Видишь ли ты прямую связь между заметным во всем мире ростом исламизации и продолжающейся исламофобией на Западе, включая т.н. американскую «войну против терроризма»?

Ответ: Как я уже сказала, я думаю, что использование термина «исламофобия» вместо таких, как «расизм», «ксенофобия» или любого другого существующего понятия, крайне опасно и служит планам фундаменталистов.

Нужно ли напоминать о том, что единственным человеком, убитым полицией после взрывов бомб в Лондоне, оказался… гражданин Бразилии, чья кожа была достаточно темной для того, чтобы полиция решила, что он может быть пакистанцем?

Это не ислам подвергается атакам; это людей обрекают быть мусульманами, независимо от их личной веры. Египетский христианин подвергся бы точной такой же ксенофобии и дискриминации как египетский мусульманин, потому что обоих рассматривают как «арабов» с Ближнего Востока. Обычные люди в Европе и Северной Америке ничего не знают об исламе. Расисты боятся иностранцев, чужаков, которых они считают фатально отсталыми, отнимающими у них рабочие места в условиях экономического кризиса, обманом пользующимися социальной помощью и т.д.

Превращение веры в расу – это самый жуткий политический шаг с того времени, когда евреи преследовались нацистами как «раса», выводимая из религии, которой они, как предполагалось, придерживаются, хотя большинство из них, живя в Западной Европе, вообще уже не были верующими.

Повсюду в Европе правительства, СМИ и обычные люди говорят о «мусульманах», хотя большой процент этих предполагаемых «мусульман» объявляет себя агностиками или атеистами (около 25% французских граждан мусульманского происхождения, что совпадает с аналогичным показателем среди так называемых католиков), а огромное большинство тех, кто не объявляет себя открыто неверующими, признает, что на самом деле не практикует религию (85%; снова близко к аналогичному показателю среди предполагаемых католиков). Мы должны смотреть правде в глаза: так называемые мусульмане во Франции в большинстве своем… неверующие! Эти тревожные цифры – тревожные для расистов, которые предпочитают не замечать их как указывающие скорее на наше «сходство», а не различие, – должны со всей ясностью помочь бросить вызов концепции «исламофобии». Когда нападениям подвергаются реальные люди, «мусульмане» – а не идеи, – то это происходит не потому, что они верят в ислам, а потому что они – нездешние.

Нет никакого сомнения в том, что фундаменталисты навязывают всем свое ультраконсервативное видение мира под маской религии. «Исламизация» ли это? Прогрессивные теологи и верующие в ислам, равно как и неверующие, скорее назвали бы этот политический феномен подъемом крайне правых.

Что меня поражает в левых разговорах о «войне против террора» в Америке, так это дискуссии об «антитерроре» без какой-либо дискуссии о терроре. И снова в этих рассуждениях отдается приоритет тому, что делают империалисты. К «войне против террора» подтолкнуло стремление обеспечить доступ к нефтяным ресурсам, но также и взрывы бомб и нападения в Париже, Лондоне, Мадриде, Нью-Йорке… Как можно это отрицать? Как можно попустительствовать фундаменталистскому насилию и оправдывать его как реакцию на империализм? На угнетение может быть ответ со стороны прогрессивных социальных сил (таких как женщины, ведущие борьбу за свои права), а может быть и опасный ответ со стороны правых и ультраправых. Они опасны, в первую очередь, для людей в своих же странах. Поддержка крайне правых во имя антиимпериализма – это преступление[3].

Часть проблемы еще и в том, что анти-фундаменталисты почти или совсем не имеют доступа к СМИ. Фундаменталистские мусульмане куда более «экзотичны» и привлекательны для СМИ, чем обычные граждане мусульманского происхождения, которые всего 3 раза в жизни были в мечети, не молятся, не постятся (как и большинство христиан и евреев в сегодняшней Европе), а если и не едят свинину, то скорее по привычке, чем из религиозных побуждений.

При почти полной незаметности для публики анти-фундаменталистов, прогрессивно мыслящих мусульман или неверующих мусульманского происхождения, фундаменталистам легче утверждать, будто именно они представляют настоящий ислам.

Рост мусульманского фундаментализма происходит в специфическом политическом контексте подъема крайне правых движений в Европе. На каждых выборах ультраправые партии заметно приобретают все новые голоса. В некоторых странах они получают около 30% голосов, во многих других – более 15%. Эти партии традиционно ксенофобски настроены; в условиях экономического кризиса они раздувают истерию против граждан иностранного происхождения – в данном случае, против «мусульман».

И мусульманские фундаменталисты, и традиционные ультраправые ксенофобские партии схожи в том, что утверждают насилие в отношение друг друга. И те, и другие ищут физической конфронтации, надеясь привлечь побольше людей к своему делу.

На рубеже ХХ века, когда главным источником иммиграции во Францию были итальянские рабочие, против них устраивали погромы; десятки человек были убиты и сотни ранены линчующими толпами французских рабочих в инциденте 1911 года в Южной Франции. В Музее эмиграции в Риме хранятся свидетельства тому, что Франция была не единственной страной, где происходили такие события.

Эти итальянские рабочие были «белыми», христианами и европейцами. Они не были «мусульманами». Поляки, русские, испанцы, португальцы также становились объектами ненависти, когда мигрировали во Францию. Каждой новой волне иммиграции приходилось сталкиваться с более или менее насильственными формами дискриминации и ксенофобии. Сейчас то же самое происходит с мигрантами североафриканского (то есть, мусульманского) происхождения.

Но сегодня граждане итальянского (или другого) происхождения уже полностью интегрированы во французское население. И сегодня же, несмотря на реальную дискриминацию в том, что касается доступа к жилью и работе, французские граждане из числа мигрантов североафриканского происхождения все выше поднимаются по социальной лестнице благодаря системе свободного, обязательного и светского образования. Они все чаще становятся преподавателями, учеными, деятелями искусства, журналистами, промышленными служащими, а не только неквалифицированными рабочими. Их еще недостаточно, однако небольшой, но уже значительный процент так называемых «мусульман» показывает, что процесс идет своим чередом, как это было со всеми предшествующими волнами иммиграции во Францию. Сегодня более 30% браков во Франции являются «смешанными» – это достижение, по сравнению с примерно 5% в Великобритании или Германии.

Мы не должны позволить крайне правым партиям и движениям (включая мусульманских фундаменталистских ультраправых) прервать эту тенденцию в Европе. Мы должны сделать как можно более заметными альтернативы фундаменталистам и воздерживаться от принятия их терминологии для нашего собственного анализа. Иначе это будет соответствовать фундаменталистской программе.

Вопрос: Какие главные уроки ты вынесла, как феминистка, из «арабской весны»?

Ответ: Нам следует поразмышлять над тремя большими темами:

Как прогрессивно настроенные граждане, мы должны помнить о том, что народные восстания совершенно не обязательно являются прогрессивными, что народное недовольство само по себе – это не политическая программа. Эта программа может самым роковым образом определяться ультраправыми силами, которые обращают протесты себе на пользу. Мы должны поразмыслить над ограниченностью парламентской демократии, если она приводит к власти крайне правые движения: выборы сами по себе не служат гарантией социальных прав людей вообще и женщин, в частности.

В специфических условиях религизации политики, которая преобладает с конца ХХ столетия, для женских прав важно, чтобы феминистки боролись за секуляризм, то есть, за полное отделение религии от политики[4]. Светское государство объявляет о своей некомпетентности в религиозных вопросах, оно не вмешивается в жизнь религиозных организаций, например, церкви. Оно не признает организованные религии в качестве политических партнеров и не обеспечивает им представительства. Светскость признает лишь индивидов как равноправных граждан, которые сами говорят за себя. Светскость не означает и не должна рассматриваться так, что государство просто равно терпимо ко всем религиям и со всеми общается на равных. Такое искажение концепции преобладает, например, в Великобритании.

Тем не менее, светское государство гарантирует индивидам свободу верить и исповедовать их религии; оно гарантирует точно такие же гражданские права неверующим, агностикам и атеистам. Случай с Францией служит хорошим примером того, как женские организации, руководимые женщинами из числа мигрантов североафриканского происхождения, все более активно борются за светскость как самый лучший путь противостояния подъему мусульманских правых и его вредному воздействию, в особенности, на женщин. Мало-помалу аналогичная тенденция появляется и в других европейских странах среди женщин «мусульманского» происхождения, которые берут на себя инициативу в этом вопросе. И даже в таких странах, как Пакистан, аналогичную позицию заняла сильная коалиция женских организаций.

Как феминистки, мы должны помнить о том, что женщины всегда были частью революционных движений, но снова и снова игнорировались и отправлялись назад, к своим домашним обязанностям после революций. Это в равной мере относится и к Олимпии де Гуж во время Французской революции, Александре Коллонтай во время Советской революции, ко многим женщинам моего поколения в борьбе за независимость в Африке или Азии во второй половине ХХ столетия…

Женщины принимали участие в восстаниях в Тунисе и Египте, но они не были в руководстве. Они не могли формировать политическую программу. Нам, женщинам, даже еще труднее добиться политических позиций в ходе этих «революций».

Более того, «женщины» как таковые – вовсе не обязательно прогрессистки или феминистки, как показывает растущее число женщин, вступающих в фундаменталистские группы. Немало женщин было во всех ультраправых движениях, таких как нацистская партия в Германии или фашистская партия в Италии.

Чтобы идти вперед в деле осуществления феминистской программы в вопросе прав женщин, нам нужны не просто женщины, а прогрессивные феминистки, мыслители и политики во главе восстаний и сильных феминистских организаций для того, чтобы поддерживать их и контролировать их действия.

Мировое феминистское движение 70-х годов пополнялось женщинами из левой среды. Да, это были женщины, разочарованные доминировавшим патриархатом. Тем не менее, они пользовались плодами политической культуры левых. Это все менее и менее истинно в отношении сегодняшних феминисток, и нам следует восстановить в феминистских организациях прогрессивную и непатриархальную политическую культуру, необходимую для того, чтобы стратегически пересмотреть место женщин в народных восстаниях.

Мари-Эме Эли-Люка[i]