Папина «ПОБЕДА»

Александр Фролов.

Все великие свершения в истории сотканы из острейших противоречий, иначе они не были бы таковыми. Великая Победа 1945 года – не исключение. Она принесла советскому народу и величайший триумф, и новые величайшие испытания, которых он в итоге так и не смог преодолеть.

Зададимся вопросом: почему День Победы был объявлен выходным днем только в 20-ю его годовщину и тогда же прошел первый юбилейный Парад Победы? А еще два года спустя был зажжен Вечный огонь на могиле Неизвестного солдата у кремлевской стены. Отчего такая временная лакуна?

Она оттого, что двадцать лет страна зализывала раны и одновременно напрягала последние силы, создавая атомную бомбу и ракету-носитель, прежде чем позволить себе в этот день ликовать, а не проливать горькие слезы, оплакивая миллионы погибших родных и близких. Не мог народ праздновать, пока ради бомбы и ракеты деревня пахала даже не на коровах, а на бабах. И только тогда, когда раны более или менее зализали, когда выросло новое поколение, стало возможным устроить и праздник со слезами на глазах. В конце концов наступило время бравурных маршей, в котором для траура осталась только ритуальная минута молчания.

Может быть, поэтому в современных патриотических рассуждениях о причинах гибели Советского Союза практически ничего не говорится о том, какую роль сыграла в этой гибели та война и принесенные на ее алтарь неисчислимые народные жертвы. А говорить об этом надо. В противном случае тема целиком отдается на откуп либералам, которые уже много чего успели наговорить за истекшие двадцать лет.

О том, что эта Победа спасла человечество от фашистской чумы, патриотами сказано очень много. Но патриоты до сих пор не сумели ответить, откуда вдруг через сорок лет после Победы взялось столько ненавистников, злопыхателей и хулителей Победы? Допустим, что это были «недобитки». Да, они были, но массовой силы из себя никак не представляли, являясь лишь идеологическими «дрожжами». Вопрос не о том, почему сохранились «недобитки», а о том, откуда взялось столько граждан, готовых с удовольствием внимать хуле, ими распространяемой? Мы хорошо помним, как в конце 1980-х это внемление приобрело характер психической эпидемии. Очень многие тогда дрогнули и искренне уверовали, что если бы тогда страна сдалась немцам, пили бы мы баварское пиво на сорок лет раньше. Сравнение с побежденными Германией и Японией, с их бюргерским благополучием само по себе уже было тяжелым морально-психологическим испытанием. «Они на нас напали, мы их победили, а они теперь живут богаче нас». К чему же тогда побеждать, если поражение даст нам лучшую жизнь?

На это мы обычно (и абсолютно верно) отвечаем, что победа над фашизмом – это победа над мировым онтологическим злом. «Мистическая» победа, как любят повторять некоторые патриотические писатели. Но при всей верности этих слов не следует забывать и о том, что мистика, мистическое отношение к событию мешает разглядеть его подробности – истраченные ресурсы и страшные жертвы, принесенные на алтарь Победы, материальные и моральные. О материальных потерях мы хорошо знаем и громко говорим. 27 миллионов погибших, страшные разрушения народного хозяйства, всей жизненной инфраструктуры. Это количество. А качество – разумно ли молчать о страшных социальных жертвах? На фронтах войны погибло три миллиона коммунистов – вдвое больше предвоенной численности ВКП (б).

Никого не хочу, да и не имею никакого права ни в чем упрекать. Но помню, как лет тридцать тому назад еще вполне бодрые ветераны войны уже начинали признаваться: первыми в бою погибали самые лучшие и смелые. Тем самым выжившие как бы сами себя добровольно зачисляли в худшие и трусливые. Это неправда. Среди выживших было немало подлинных героев, и никто не имеет права возводить хулу ни на одного из ветеранов. И все же любая война есть неестественный отбор. Демографическая катастрофа не сводится к статистике погибших и родившихся. Войны выкашивают лучших.

С расстояния почти в семь десятилетий это вроде бы должно быть предано забвению. Но забыть не получится. Демографическая катастрофа аукнулась катастрофой моральной, в результате которой великое государство, одержавшее «мистическую» победу, спасшее весь мир от коричневой чумы, развалилось 46 лет спустя после победы. Это факт, требующий объяснения, которого пока нет.

Сплошь и рядом в биографиях советских людей всех званий и профессий – генералов и рядовых, рабочих, инженеров, учителей, врачей ученых, поэтов – наталкиваешься на финальную фразу: «Умер от ран, полученных в боях за Советскую Родину в Великую Отечественную войну». Среди них и поэт-фронтовик лейтенант Семен Гудзенко (1922–1953), автор одного из самых великих стихов о войне «Мое поколение», из которого всем нам нужно твердо запомнить первую строку:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Рискну предположить: Советский Союз тоже умер именно от ран, полученных им в Великой Отечественной войне. Здесь одно из двух: либо неправильно лечили, либо рана, полученная победителем, оказалась смертельной.

Да, Советский Союз принял на себя удар чудовищной силы, которого не выдержала континентальная Западная Европа, но выстоял и победил. Однако война не только унесла 27 миллионов жизней и разорила народное хозяйство. Она оставила на теле народа глубокие социальные и психологические рубцы и трещины. Было великое патриотическое единство народа? Да, было! Без него не было бы Победы. Были ли страшные раны, нанесенные этому единству? Тоже были. Не будь их, СССР не развалился бы. Сталинское руководство ясно видело эту страшную перспективу. Поэтому еще в ходе войны и особенно после нее были выдвинуты новые политические и идеологические установки: «Советский общественный и государственный строй». «Партия Ленина–Сталина». Это был курс не на классовую, а на общенародную мобилизацию. Но силы народа были подорваны, надломлены. А какой фермент вдохнет в него новые силы, так и осталось неясным.

Именно в этой связи, когда заходит речь о Великой Отечественной, то из всех посвященных ей замечательных стихов и песен мне прежде всего вспоминается «жестокий романс» кавалера многих орденов и медалей той войны, ушедшего на нее со школьной скамьи, пропахавшего ее вплоть до Японии, но так и оставшегося московским десятиклассником с Маросейки, лейтенанта Алексея Охрименко (1923–1993):

Я был батальонный разведчик,
А он – писаришка штабной.
Я был за Россию ответчик,
А он спал с моею женой.

Ой, Клава, родимая Клава,
Ужели судьбой суждено,
Чтоб ты променяла, шалава,
Орла на такое говно?

Забыла красавца мужчину,
Позорила нашу кровать…
А мне от Москвы до Берлина
По трупам фашистским шагать.

И совершенно тот же эмоциональный посыл у Михаила Исаковского в стихе «Враги сожгли родную хату», но финал другой:

Он пил - солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил...»

Не осуждай меня, Прасковья,
Что я к тебе пришел такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.

Но песня Исаковского 20 лет проходила цензуру и впервые была широко исполнена по ТВ Марком Бернесом лишь в 1965 году, а романс Охрименко сразу пошел в народ и пелся без всякой цензуры в пригородных электричках с начала 50-х годов. Вы скажете, мои ровесники, что никогда не слышали в детстве этого пронзительного романса? Если не слышали или забыли, то напомню. Исполнялся он обычно так: впереди шел демобилизованный солдат Великой Отечественной, таща за собой низкую дощатую тележку на шарикоподшипниках с безногим инвалидом с гармошкой в руках. Пели они не только романсы Охрименко, но и много других патриотических песен. Я был тогда несмышленым мальчишкой, но как вспомню, так вздрогну. Именно тогда я не скажу «понял», но почувствовал, что мое поколение своим послевоенным благополучием остается вечно обязанным тем, кто ради нашего благоденствия недоел, недоучился, недоспал, недолюбил, недожил.

Однако чувство это оказалось, увы, не общим. Чем больше провозглашалось морально-политическое единство советского общества, тем меньше его наблюдалось в действительности. Да что там говорить, даже прославленные маршалы после войны бросились делить Победу. И отрыв правящей верхушки от основной массы народа – это только часть социального раскола. Очень существенная, но всё же часть. Было еще много граней, раскол по которым мог быть сдержан жесткими мерами военного и послевоенного времени. Фронт и тыл. Строевые и штабные. Честные работяги и спекулянты. Пленные, окруженцы, пребывавшие на оккупированной территории. Депортированные. Патриоты и предатели. Власовцы и полицаи, величающие себя истинными патриотами… Но война закончилась, послевоенное восстановление завершалось. А трещины остались.

Если бы их не было, не появилась бы в 1954 году и горькая карикатура Бориса Пророкова «Папина победа».

Прошу обратить внимание на дату. 1954 год – сразу после смерти Сталина, стало быть, всё это уже было при вожде народов. В том же году Александр Твардовский начал поэму «Тёркин на том свете». Картинка Пророкова и поэма Твардовского идентичны по своему идейному содержанию. То что художник подметил в жизни – то поэт изобразил на «том свете», и наоборот. До крушения СССР оставалось 37 лет.

Разберем беспристрастно информацию, которую можно извлечь из акварели Пророкова и попробуем восстановить номенклатурную биографию изображенного на ней персонажа. Как его зовут не указано, но назовем его условно Гога. На заднем плане изображен автомобиль М-20 «Победа». В 1954 году эти машины были в основном не личным, а персональным автотранспортом, предоставлявшимся государством военным и гражданским чиновникам среднего ранга (до генерал-майора включительно). Машина, из которой вылез Гога, явно персональная, с казенным шофером. На ней Гога катался в ресторан или на пикник, а на обратной дороге добавлял с друзьями.

Стало быть, кем являлся Гогин папа по его служебному статусу? Кем-то в диапазоне от начальника цеха до директора завода, от начальника министерского отдела до начальника главка. Плюс начальники множества отдельных контор, начиная с банно-прачечных комбинатов. Более высокое начальство передвигалось на автомобилях представительского класса М-12 ЗИМ. А высшие руководители государства ездили в то время на автомобилях ЗИС-110.

Далее, судя по дате картины, Гога родился в интервале от 1930 до 1935 года. Ровесник первых советских космонавтов. Где он провел войну? В эвакуации. Как и где он жил в эвакуации? Восточнее Волги – от Саратова или Куйбышева до Новосибирска и Комсомольска-на-Амуре. Что с ним делали после Великой Победы? Холили, лелеяли и всё прощали. Устраивали в хорошие вузы, вызволяли из академических задолженностей и вытрезвителей. Таких высмеивал в своих пьесах Виктор Розов. В 1954 году подобных сынков было уже немало. А что дальше? В 60-е годы они стали уже солидными старшими клерками в престижных министерствах и посольствах. Которые пошли по творческой, или «креативной», как сейчас модно выражаться, части стали «шестидесятниками». В 70-е приступили к исполнению более высоких должностей. А в 80-е сидели уже на узловых пунктах руководства страной, придирчиво прицениваясь, кому и почем можно будет страну продать. Ко времени горбачевской «перестройки» подросли уже и Гогины дети, бодро ринувшиеся из райкомов комсомола в банки и прочие коммерческие структуры.

Почему же народ не возражал? Да всё по той же причине. Надорвался в войну, отдал Отечеству свои лучшие силы. Прасковья погибла, а Клава процвела, дав обильное потомство, для которого жизненным идеалом стала «кружечка баварского».

Теперь Гога уже седовласый патриарх, выдающий себя за ветерана, справляющий именины и на Антона и на Онуфрия – и на Пасху, и на Победу. Дети его заматерели и вовсю рулят администрацией и экономикой. Раз в год в начале мая они ностальгически вспоминают о папе (дедушке) и его «Победе» и устраивают для народа праздник. А кого им стесняться? Батальонных разведчиков, почитай, уже никого в живых не осталось.