Оборотни и рыцари

Владимир Бушин

Их было четверо: Окуджава, Евтушенко, Вознесенский и Рождественский.

Не так давно, уже в Америке, второй из них воскликнул:

Пускай шипят, что мы бездарные,
продажные и лицемерные,
но всё равно мы – легендарные,
оплёванные, но бессмертные!

Какой выразительный образец того, о чём сказано: уничижение паче гордыни. Ну во-первых, бездарными их никто не считает, никто об этом не шипит и не визжит. Все они, бесспорно, талантливы. Другое дело, что талант того или другого из них кому-то не по душе. Это обычное дело в мире искусства. Допустим, мне нравятся многие песни Окуджавы, но его повести и романы из жизни XIX века не могу читать без смеха. Да что Окуджава! Даже если взять такую глыбу как Достоевский. Его не любили – одни после первоначального восторга, другие как бы выборочно, третьи всегда и целиком - многие замечательные художники и выдающиеся личности: Тургенев, Некрасов, Салтыков-Щедрин, Чайковский, Бунин, Горький, Ленин... Но никто не отказывал писателю в таланте. Горький, ещё в 1914 году выступавший против инсценировки «Бесов» во МХАТе, но в 1932 году защищавший от «Правды» (Д. Заславский) публикацию тех же «Бесов» в издательстве Aкademia, считал Достоевского по изобразительной силе равным Шекспиру. А самого Шекспира решительно отвергал Лев Толстой.

Во-вторых, «продажные»? Нет никаких оснований сказать это не только о Рождественском, но, я думаю, и о Вознесенском, хотя он и признался:

Нам, как аппендицит,
поудалили стыд.

Нам – это всей квадриге? Не думаю, нет. Но вот в 1967 году в американской газете «Русская мысль» поэт напечатал стишок, обращенный к Михаилу Шолохову, которому в 65 году присудили Нобелевскую премию:

Сверхклассик и сатрап,
стыдитесь, дорогой.
Чужой роман содрал -
не мог содрать второй.

Это, конечно, очередной припадок бесстыдства. И подумать только, в пароксизме бесстыдства он призывает стыдиться других! Правда, позже уверял, что это о Василии Ажаеве. Такие фортели для него были привычны. Был такой факт: свои стихи, под которыми значилось «Памяти Толстого», он через много лет объявил посвященными Пастернаку. Но тут сразу было ясно, что это было враньё во вранье: кто в Америке знал Ажаева и какой он «суперклассик»? Однако в конце концов все-таки признался: метил доплюнуть до Шолохова.

Известный Рой Медведев, именующий себя историком, в частности, и литературы, подлинный «корифей антишолоховедения» сорок лет, как Сизиф, в поте лица трудившийся над доказательством плагиата «Тихого Дона», вдруг очухался - написал книгу, в которой признал-таки Шолохова великим писателем, гением и автором романа. Вот радость-то! Кто следующий? Может, вдова Солженицына за покойного мужа покается? При этом в книге Медведева столько самых высоких похвал писателю, как отмечает в «ЛГ» Ю. Дворяшин (N37’12), трудно сыскать даже в работах подлинных шолоховедов.

«Лицемерные»? А вот это что такое? Окуджава писал:

Меня удручают размеры страны проживания...

Россия для него «страна проживания». Думаю, даже Смердяков не сказал бы так. У Евтушенко, например, стран, где он проживал, было около сотни, вот теперь - США. А сказал это Окуджава в 1995 году, вскоре после того, как «размеры» страны сократились на 4 миллиона квадратных километров. Но ему и этого мало! Его и уменьшенные размеры жутко удручают! Вот бы ещё Сахалин отдать Японии, Сибирь – Китаю, Карелию – Финляндии... Успокоился бы? Я тогда посоветовал ему: если так, то поезжай пребывать в какую-нибудь малогабаритную державу. Назвал Грузию, откуда родом его отец. Не нравится? Тогда - в Армению, где родилась мать. И туда не поехал. Так что же это, как не лицемерие? - голосил, что великая Россия его удручает, а переселиться в портативную державу, что так просто, отказывался, не пожелал обрести там покой и счастье. Чего ж тогда народ мутил?

Но надо признать, что в древнем искусстве лицемерия не знает соперников все-таки Евтушенко. Я когда-то написал о нём:

Как много у него идей!
Как он печёт за книгой книгу!
И с разрешения властей
Властям показывает фигу.

Приведу только один пример. Уж как он всю жизнь клялся в любви к родине, уж как божился вплоть до прямого уподобления родины своей персоне:

Моя фамилия – Россия,
А Евтушенко – псевдоним!

Но как только двадцать лет тому назад на обожаемой родине запахло жареным – и ведь не немцы под Москвой - тотчас укатил в Америку. И никто же его не гнал, ничто не понуждало к этому, как некоторых других. Притом всё сделал очень обдуманно и ловко: и не бросил роскошную квартиру в доме на Кутузовском, где жил Брежнев, и ухитрился приватизировать отменную дачу в Переделкине, которая по уставу является собственность Союза писателей. Хочу, говорит, иметь здесь прижизненный музей. И заимел.

Что ещё - «оплеванные»? Это вопрос многосоставный. С одной стороны, все они в Советское время издавались и переиздавались, некоторые не только на родине и за рубежом, снимались в кино (Евтушенко сам и ставил фильмы, и главные роли играл), имели широчайшую аудиторию читателей, слушателей и зрителей, катались по заграницам, занимали важные посты разных членов, председателей, секретарей в журналах, в Союзе писателей и вне его (Окуджава занимал 24 таких поста), получали квартиры и дачи, некоторые - литературные премии и ордена... Где ж тут «оплёванные»? В антисоветское время всё это только приумножилось.

С другой стороны, некоторые из них оплёвывали себя сами. Так, Окуджава, вспомнив однажды свою фронтовую молодость, заявил: «Я был фашистом» («Известия», 8 апр. 1992). Ведь мог бы промолчать. Нет! Дай сам на себя плюну. Пожалуйста. А через полтора года он подтвердил это, рассказав с каким чувством смотрел по телевидению 4 октября 93 года расстрел грачёвскими танками Дома Советов: «Для меня это был финал детектива. Я наслаждался этим. Я терпеть не мог этих людей, и даже в таком положении никакой жалости к ним у меня не было... Заключительый акт...» («Подмосковные известия», 11 дек. 1993). И после этого слушать его песенку о виноградной косточке, о «маленьком оркестрике надежды под управлением любви»? Об этом признании Окуджавы я узнал тогда же, в 93-м. И, конечно, уже «терпеть не мог» его как человека. Ничего удивительного. Это порой случается и по менее серьёзной причине.

Вот Мария Арбатова рассказывает: «Неведомая сила занесла меня на заседание правления Литфонда. Я была на 17 лет моложе и на 17 лет наивней, чем сейчас, и потому онемела от восторга, когда рядом со мной опустился в кресло Окуджава. Прошло пять минут, вдруг мой кумир, как заведённый ключиком, выпрыгнул из кресла и безумно заорал: «Нельзя давать дачу Воронову! Не смейте давать дачу Воронову! Воронов не должен получить дачу!» Это какой же Воронов – Владимир? Николай? Блокадник Юрий? Скорее всего, последний, который некоторое время был главным редактором «Комсомолки».

И дальше: «Маэстро орал так, словно от этого зависела судьба его детей и его страны. А в промежутках между ором глотал таблетки, тяжело дышал и темнел лицом. Кончилось тем, что Окуджаву увезли на «скорой» с сердечным приступом и полученной дачей в зубах. Если бы я не сидела рядом, то никогда не поверила бы в подобную историю. Кумир кубарем слетел с лестницы моих иллюзий». («ЛР», N15, 11 апр. 08).

Кумир слетел кубарем... Но когда через три года он умер в Париже, я не только не «насладился этим», как сам он зрелищем расстрела, но пожалел талантливого барда.

Что там у Евтушенки ещё - «легендарные»? Ну, это точно. Есть легенда, что в КГБ работала не только его первая тёща, а сам он имел личные прямые телефоны Брежнева и Андропова, иногда позванивал им, беседовал. Жива легенда, что Пастернак однажды сказал о Вознесенском: «Он начинал как мой ученик, а стал учеником Кирсанова», у которого, как в своё время говорили, главных три качества – трюкачество, трюкачество и трюкачество. Ходит легенда, что Окуджава был когда-то исключён из Союза писателей, из партии и лишён той самой дачи в Переделкине... Впрочем, только вот это последнее, об Окуджаве, и есть легенда в прямом и точном смысле слова, а всё остальное легендарно лишь в переносном смысле как нечто трудно вообразимое, но вообще-то действительно имевшее место, достоверное. И впрямь, можно ли представить себе русского писателя, который имел бы поместья по обе стороны океана? За всю историю русской литературы таких не было. А вот в нынешние времена мы их воочию увидели – почивший Солженицын и здравствующий Евтушенко.

Ну а что касается, наконец, «бессмертия» всей пятёрки, то это, как говорится, вскрытие покажет.

* * *

21 сентября этого года в редакции «Правды» состоялся «круглый стол» на тему «Опыт и уроки советской цивилизации». Очень хорошо и полезно. Было много дельных выступлений. Интересно выступила и артистка Жанна Болотова. Она не теоретизировала, а говорила конкретно – о жизни. Между прочим, сказала о Роберте Рождественском: «Его стихи и песни многие годы были с нами, мы их любили, они настолько естественно выражали наши чувства и мысли, что забыть их невозможно. И вот вспомнились мне такие строки:

Мне земля для жизни более пригодна
После Октября Семнадцатого года.
Я в державу верую вечную эту,
Красную по смыслу, по флагу, по цвету.
Никогда не прячусь за кондовой завесой,
По национальности я – советский»
Этими строками я могу и сейчас сказать о себе».

Прочитанные строки – пример поэтического заострения мысли. Если быть рассудительным и обстоятельным, то надо сказать, что все мы, разумеется, оставались кто – русским, кто - украинцем, кто - белорусом, но по духу мы были единым советским народом. Эту мысль поэт и выразил кратко и сильно. Такой приём заострения был известен ещё деду Щукарю. Однажды он в поле во время уборки урожая варил кашу для бригады, а воду в котёл взял из какой-то лужи, и каша получилась с лягушками. И вот, побитый за это колхозницами, он воскликнул: «До чего вы, бабы, вредная нация!»

Но Жанну тут же перебил Виктор Кожемяко, который вёл беседу: «Но как обидно: кончил Роберт Иванович, увы, совсем иными стихами. Попал-таки под влияния перестройки».

Жанна ответила: «А я не читала... Что ж, очень жаль, что попал...» («Правда», 5 окт. 12). Собеседник, как видно, перепутал Рождественского с Межировым. Тот действительно в молодости написал стишок «Коммунисты, вперед!», а в эти дни того же коммуниста вопрошал:

Что ты хнычешь, старая развалина?
Где она, священная твоя
Вера в революцию и Сталина,
В классовую сущность бытия?

Однако в «Правде» до сих пор чтят автора стишка «Коммунисты»: и цитируют, и отмечают знаменательные даты его жизни...

Я позвонил Жанне и сказал, что она и не могла читать у Рождественского ничего «перестроечного» и жалеть ей не о чем – ничего такого он не писал. И вообще в этой «легендарной» четверке он был белой вороной, «красной по смыслу». В самом деле, он, как это проделывал Евтушенко, не хвалил Сталина, чтобы потом проклинать его; не издавал за границей своих сочинений, чтобы потом каяться за это, бить себя в грудь и клясться на пленуме Союза писателей: «Я больше не буду... Это урок на всю жизнь»; не писал стихов о Бабьем Яре, чтобы потом переделывать их; наконец, у него и мысли не могло быть – бросить родину, податься за океан, дабы США стали страной его постоянного пребывания, а Россия в немалой степени – страной пропитания. Рождественский, как Окуджава, не сочинял песни с антисоветским намёком, двусмысленные повести с фигой в подтексте, и уж, конечно, немыслимо представить, чтобы Роберт наслаждался зрелищем любого расстрела, не говоря уж о расстреле своих соотечественников. И никогда он не фокусничал со словом, не выворачивал его наизнанку, как Вознесенский-Кирсанов, в его стихах всё было ясно, доходчиво, они шли из глубины сердца; разумеется, не мог он написать стихи, посвященные памяти Пушкина, а через тридцать лет объявить, что они посвящены Мандельштаму; и уж, конечно, орда клеветников Шолохова была ему отвратительна.

Но поразительное дело! Человек всю свою литературную жизнь прожил в тесном житейско-бытовом окружении таких фигур, по-своему очень сильных, энергичных, даже агрессивных, да ещё с молодых лет имел под боком супругу, которая ныне голосит: «Я всегда была крупной антисоветчицей!» и при всём этом кошмаре не поддался ему, устоял, выдюжил и до конца остался советским человеком, советским поэтом.

* * *

Тут уместно определенного рода сопоставление Рождественского с поэтом старшего поколения Ярославом Смеляковым.

Три мальчика, три козыря бубновых -
три рыцаря российского стиха.

Так вспоминал он молодость Бориса Корнилова, Павла Васильева и свою. Великий старший собрат сказал будто бы и о них:

Плохая им досталась доля...

Двух первых погубили клеветники и доносчики, а Ярослава как только жизнь ни трепала, как ни пыталась переломить, сплющить, стереть в пыль! Ведь он трижды сидел – при всех властях, при всех режимах! Мало того, во время войны еще и выпал на долю плен у финнов. Другой написал бы 33 тома о несправедливости жизни вообще и о советский жизни в особенности, о своих мучениях, страданиях, терзаниях. Критик Борис Рунин был уверен, что Смеляков «скрывал от своей музы, что его трижды лишали свободы». Нет, не скрывал, просто музы бывают разные. У Солженицына рифмовалось «муза – пузо», а у Смелякова муза – дочь Советского Союза.

Мучеником, жертвой изображает Смелякова критик Андрей Турков: «Сложная и драматическая действительность 30-х годов доверчиво воспринималась молодым поэтом в прямолинейном, подсказанном пропагандой духе». Жертва сталинской пропаганды! Только такая, мол, жертва могла тогда писать с такой яркой жизнеутверждающей силой:

Если я заболею,
к врачам обращаться не стану.
Обращусь я к друзьям
(не сочтите, что это в бреду):
постелите мне степь,
занавесьте мне окна туманом,
в изголовье поставьте ночную звезду.
Я ходил напролом,
я не слыл недотрогой.
Если ранят меня в справедливых боях,
забинтуйте мне голову
горной дорогой
и укройте меня
одеялом в осенних цветах...
От морей и от гор
так и веет веками,
как посмотришь – почувствуешь:
вечно живём.
Не облатками белыми
путь мой усеян, а облаками.
Не больничным от вас ухожу коридором,
а Млечным путём.

Вот истинное чудо поэзии! Ведь речь идёт о болезни, хоть и предполагаемой («если») даже о смерти («от вас ухожу»), но сколько здесь жизни и любви к ней! Какой вселенский размах чувств!

А. Турков уверяет: «Смеляков был и остаётся одной и самых трагических и противоречивых фигур отечественной поэзии». В жизни – да, трагическая фигура. Но, впрочем, ни три ареста, ни плен не помешали ему получить две высоких литературных премии и быть председателем секции поэзии московского отделения Союза писателей. А его поэзия трагична в той мере, в какой трагична вся человеческая жизнь. Вот хотя бы:

Одна младая поэтесса,
живя в довольстве и красе,
недавно одарила прессу
полустишком, полуэссе.

Этот полустишок о том, что вот едет поэтесса в поезде и видит в окно, как женщины орудуют лопатами, ремонтируют железную дорогу. И поэтессу радует, как они, по её мнению, ловко это делают.

А я бочком и виновато,
и спотыкаясь на ходу,
сквозь эти женские лопаты,
как сквозь шпицрутены иду.

И поэтесса – дура, и женщины на тяжелом труде, и чувство вины, и боль в сердце поэта, и утрата друзей юности – всё это трагедия.

«Три мальчика, три козыря бубновых...» А был ещё четвертый - «суровый мальчик из Москвы», погибший на войне. О нём в 42 году Смеляков писал:

И если правда будет время,
Когда друзей на Страшный Суд
Из всех земель с грехами всеми
Трикратно трубы призовут, -
Предстанет за столом судейским
Не бог с туманной бородой,
А паренёк красноармейский
Пред потрясённою толпой...
Он всё увидит, этот мальчик
И ни йоты не простит,
Но лесть от правды, ложь от фальши
И гнев от злобы отличит.

* * *

О Роберте Рождествеском могут сказать: «Но ведь его подпись стоит под позорно знаменитым письмом «Раздавите гадину!», с которым 5 октября 93 года после расстрела Дома Советов наша либеральная интеллигенция обратилась к Ельцину: «Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу... Они будут всех нас вешать...» Это о нас, защитниках Дома Советов...

Да, подпись стоит. Но тут я должен рассказать одну поучительную историю.

6 июня 2008 года в «Литературной России» была напечатана моя статья, в которой я очень неласково говорил о тогдашних стихах Константина Ваншенкина и Андрея Дементьева, напечатанных главным образом в «Литгазете». Через несколько дней Дементьев позвонил мне и сказал, что в целом согласен с моей критикой – редчайший, в моей жизни только третий, случай в нашей литературной жизни! Но вот, мол, я негодую по поводу его подписи под письмом 5 октября 93 года, а я, говорит, его не подписывал. Как так? И он рассказал, что в те дни в Москве не был, находился в Пятигорске, но покойный поэт Владимир Савельев, подпись которого там есть, позвонил жене и спросил, можно ли поставить имя Андрея. Верная супруга, хорошо зная умонастроение мужа, сказала, что да, конечно, о чём тут говорить! И подпись появилась. Есть веские основания думать, что так же появились там подписи и Роберта Рождественского, и Михаила Дудина. Все трое они были очень популярны, Дудин ещё и Герой Социалистического Труда - то и другое весьма желательно и полезно для такого письма. В самом деле, как можно сопоставить никому неведомою Татьяну Бек и всем известного Дементьева, почти безвестного Нуйкина и популярнейшего Рождественского, литературную перепёлку Чудакову и героя-фронтовика Дудина!

Рождественский и Дудин в ту пору уже тяжело болели, и по одному этому могли быть непричастны к письму. До того ли им было... Первый умер через десять месяцев после письма, второй не прожил и трех месяцев. А главное, супруги всех троих – духовные сёстры жены Роберта, которая, повторю, сейчас говорит о себе: «Я всегда была самой крупной антисоветчицей» (если смотреть со спины).

Разговор о гнусном письме 5 октября возникал в нашей печати неоднократно, и  те, чья подпись оказалась там невольно, случайно, могли заявить об этом публично. Рождественский и Дудин не могли сделать это из-за болезни и скорой смерти. Но никто не раскаялся и из тех, у кого было достаточно времени. А сейчас, насколько мне известно, из 42 подписантов благополучно здравствуют Зорий Балаян, Борис Васильев, Александр Гельман, Даниил Гранин, Андрей Дементьев, Сергей Каледин, Татьяна Кузовлева, Александр Кушнер, Андрей Нуйкин, Александр Рекемчук, Андрей Чернов и Мариэтта Чудакова – всего 12 человек. И все до сих пор молчат...

Дементьев, в разговоре со мной свалив вину на супругу и вроде бы оправдавшись, отринув это письмо, осудив его, однако же потом вновь заявил: «Письмо я не подписывал. Меня вообще не было в Москве» (подчёркнуто им). Мало того, попытался и оправдать это письмишко: «оно было подписано академиком Д.С. Лихачёвым, Белой Ахмадулиной, Виктором Астафьевым, Василием Быковым, Булатом Окуджавой, Робертом Рождественским, Владимиром Войновичем, Юрием Левитанским и другими... Оно было продиктовано тревогой за зарождающуюся в стране демократию» («Тверская газета», 12.2.12). Дудин не назван...

Нет, это была не тревога за демократию, а страх за собственную шкуру: «Они нас всех перевешают!..» Знали, что заслужили это тем, что уже несколько нет помогают установлению в стране под видом демократии бандитского режима ограбления и истребления народа. Нет, Михаил Дудин и Роберт Рождественский не могли быть с вами, висельники.

* * *

Вдова Роберта вот уже не раз устраивала в Переделкине грандиозные вечера, посвященные его памяти. Их показывают по телевидению. Прекрасно.

Но в этих вечерах большой советский поэт предстаёт как чистый лирик, певец любви и дружбы. Всё советское в нём, всё, что делало невозможным его подпись под таким письмом рядом с подписями Бакланова и Дементьева, Разгона и Чудаковой, Нуйкина и Окуджавы, - всё это изгнано, вытравлено и даже не упоминается...

Когда я смотрю на эти шоу, мне невольно вспоминается, как однажды в расписном кафе ЦДЛ Роджественский подошел ко мне (может быть, после того, как в 1971 году стал секретарём правления Союза писателей) и вдруг спросил: «Старик, тебе нужна какая-нибудь помощь?». Помощь, конечно, была нужна хотя бы в том, чтобы для блага детей получить дачу в Переделкине или протолкнуть книгу стихов, которую в «Совписе» мурыжил Егор Исаев, но я растерялся и сказал, что мне ничего не надо, спасибо. А сейчас хочется сказать ему: «Роберт, помоги своей вдове представить тебя в истинном свете – большим советским поэтом».